Гидеон Плениш

— Да, доктор, мы понимаем. Это все равно как если бы вдохновенная киноактриса вздумала заняться производством и сбытом. Я полагаю, что выражу мысль леди Пиггот, как я всегда ее называю, если скажу, что, по нашему общему мнению, вы должны взять на себя обязанности руководителя, — назовем это, скажем, генеральным директором, звучит красиво, не правда ли? — а мистер Веспер пусть предается своим трогательным, красивым, печальным, высоким мечтам вдали от деловой сутолоки, и — как хорошо, что он вдовец и бездетный, — я уверена, что его вполне устроит тридцать пять долларов в неделю вместо пятидесяти, которые он до сих пор получал от нас.

Доктор Плениш тяжело перевел дух, а потом с мольбой обратился к обеим основоположницам: — Но я недостоин взглянуть в лицо этому благородному человеку и сказать ему…

— Зато я достойна. Это я умею! — заявила миссис Пиггот. — Я ему сама скажу. Вызову его сюда и скажу. Бедный доктор, я понимаю, как это для вас мучительно. — У него мелькнуло подозрение, но он тут же решил, что она говорит серьезно. — Не возвращайтесь сегодня в контору, а завтра, когда вы туда придете, все будет в порядке и вполне устроено.

Он решил, что раз в жизни может позволить себе самое тонкое из известных ему наслаждений — «обработку» в парикмахерской небоскреба Жиро.

В такси он лишь мельком задержался на неприятной мысли о крушении Веспера… «В конце концов, всякий другой на моем месте просто выбросил бы его на мостовую, не дал бы ему даже места курьера. Да что там! Уж кажется, я человек справедливый и гуманный, и для себя мне не нужно ничего, но тем, кто посягнет на права Пиони, я не завидую!»

Небоскреб Жиро был четвертым по высоте зданием в Манхэттене — всего семьдесят девять этажей, но такого количества алюминия, стекла и стенной росписи, выполненной художниками-коммунистами, не нашлось бы ни в каком другом здании мира, даже в Москве.

В юности, еще в Адельбертские дни, Гид Плениш ходил бриться к старому парикмахеру-немцу, в заведении которого мирно пахло лавровой эссенцией и сигарным дымом. Старик чуть ли не один во всем городке принимал Гида всерьез; он снисходительно интересовался тем, какой пробор Гиду больше нравится и какого он мнения о свободной чеканке серебра. Здесь можно было отдохнуть душой и телом, и с тех пор всякая парикмахерская казалась ему тихой пристанью.

Но что касается масштабов, обстановки и блеска — требования его сильно возросли.

Парикмахерская Жиро помещалась на сорок седьмом этаже, он поднялся туда в лифте с мозаичными панно, изображавшими охоту Дианы. Директор, старавшийся быть похожим на Адольфа Менжу, [110]встретил его в дверях словами: «Милости просим, доктор».

«Они меня, оказывается, знают!»-обрадовался доктор Плениш.

Да, вот это была парикмахерская! Пусть Америка еще не породила своего Сибелиуса, [111]но зато она могла противопоставить захудалым цирюльникам Европы комбинированный гений Эдисона, Франка Ллойда Райта [112], Штейнмеца [113]и Далилы.

К услугам клиентов здесь было сорок желтых кожаных кресел, двадцать столиков для маникюра и десять чистильщиков обуви в румынских мундирах, не говоря о расфранченном директоре и кассирше, в прошлом хористке театра-варьете. Это был храм Красоты и Сервиса. Стены из черного мрамора с зелеными прожилками, умывальные чашки темно-зеленого фарфора, на шкафах вместо дверок — зеркала в бронзовых рамах. В рисунок паркета были вписаны желтые и черные знаки зодиака, а чашевидные ониксовые абажуры в серебряном потолке давали рассеянный свет.

То были символ и сущность столичного города, который доктор Плениш наконец завоевал и готовился разграбить.

Не отзываясь на замечания парикмахера, он наслаждался тишиной и думал о том, как бы поэффектнее сообщить Пиони, поджидавшей его в их дешевом отеле, что отныне он ничем не хуже Криса Стерна или капитана Гисхорна.

«Обработка» была пройдена полностью: ему сделали маникюр (причем рыженькая барышня нежно пожимала его мыльные пальцы), подстригли волосы, подстригли бородку, побрили, сделали массаж, вымыли голову, почистили ботинки, массировали электричеством, прохаживаясь по лицу препротивными резиновыми присосками, и, наконец, по-ассирийски умастили его сиреневой помадой и фиалковой водой.

Но в соседнем кресле клиент говорил без умолку, и слова его, врываясь в грезы доктора Плениша, постепенно осквернили их до того, что он забормотал сквозь душистую пену: «Стрижка — отрыжка, маникюр — маниак, электрический массаж — электрический стул…»