Геворг Марзпетуни

Нет! Я не достоин прощения. Не старайся заставить меня забыть свое грешное прошлое. Я христианин, у меня есть совесть. Она велит мне отказаться от царского престола, славы, великолепия, уединиться в пустыне, оплакивать свои грехи и искупить их строгим отшельничеством. И вот я приехал на Севан — место своего покаяния. Напрасно ты думаешь, что твои обвинения заставили меня принять это решение. Нет, не отчаяние привело меня сюда, а совесть. Будь она спокойна, будь праведны мои дела — тогда, если бы и весь мир восстал против меня, я не сдался бы и отчаяние не овладело мною… Но угрызения совести мучили меня жестоко; меня преследовали твои грустные глаза, твой печальный взгляд, твое бледное лицо. Я убегал от тебя, но не потому, что ненавидел, а потому, что при встрече с тобой у меня сжималось сердце. Стыд и совесть не давали мне покоя. И вот я приехал сюда, чтобы скрыть свои печали и молить небо о прощении грехов. Я думал, что на этот раз ты покинешь меня, вернешься в столицу, где у тебя есть преданные люди. Но надежды мои не оправдались. Ты не пожелала оставить меня одного с моими печалями, последовала за мной как любящая жена, в сотый раз доказав, что я не достоин твоей любви, что судьба напрасно связала нас…

— Зная обо всем этом, моя дорогая царица, я не могу вернуться в тот мир, откуда меня изгнала совесть. Оставь меня в этом чистилище. Может быть, я сумею замолить свою вину, может быть, я спасу свою душу от геенны…

— Богу будет угоднее, если ты искупишь свой грех, принеся людям добро! — сказала царица.

— Конечно, это ему будет угоднее, ибо лучше творить добро, чем плакать бесполезно.

— Ну, тогда вернись на престол, возьми в руки бразды правления и спаси свой народ от гибели.

— Но для этого я снова должен стать царем?

— Конечно.

— Я не считаю себя достойным престола, на котором восседал Ашот Первый и добродетельный Смбат. Моя обитель — Севан, тут я буду жить, тут и умру.

— А царский трон?

— Пусть его займет Абас. Он мой законный наследник.

Казалось, небесная молния поразила царицу. Эти слова она слышала впервые. О своей сердечной потере она думала много, но о потере престола — никогда. «Как? Чтобы правил Абас, чтобы Гургендухт была царицей?.. При жизни дочери Севада дочь абхазского Гургена была бы провозглашена царицей армянского народа, а гордая Саакануйш заперлась бы на Севане, как подданная, как несчастная пленница абхазки?.. Видеть, как армянские князья окружают нового государя, склоняют головы перед новой царицей, раболепствуют и курят перед ней фимиам?.. О нет, это невозможно!» Ее царская гордость была уязвлена. Она забыла даже о своем горе. Со свойственной женщинам быстротой мысли она взвесила разницу между своей печалью и возможными оскорблениями и убедилась, что легче страдать от душевных печалей, чем терпеть унижения и страдать от оскорбленного самолюбия.

— Нет, мой славный государь, этому не бывать! Ты не должен оставаться на Севане, престол и народ ждут тебя. Ты должен вернуться в столицу, — решительно сказала она.

— Невозможно… Для этого мне пришлось бы вырвать сердце из груди… С таким сердцем, с такими думами я не могу вновь править страной.

— Ты должен пожалеть свой народ. Он подобен сейчас стаду, лишенному пастыря… Со всех сторон его преследуют волки, блеяние маток и ягнят оглашает ущелья…

— Это стадо соберет Абас. Он принесет стране больше пользы, чем я.

— Не говори этого. Не называй имени Абаса; армянский царь еще жив.

— Нет. Он умер давно. Он умер в тот день, когда униженно бежал от Цлик-Амрама.

— Не вспоминай прошлого! Умоляю тебя.

Сказав это, царица взяла руку царя и, ласково глядя ему в глаза, которые, не мигая, смотрели на луну, тихо сказала:

— Ашот, мой славный царь, мой любимый супруг, не допусти, чтобы абхазка осмеяла гордость твоей Саануйш. Позволь мне умереть армянской царицей…

— Ах, как мало знаешь ты мое горе! — прошептал царь, отвернувшись к озеру.

— Поведай, если у тебя есть другое горе. Раскрой передо мной свое сердце.

Царь не ответил. Он молча смотрел на озеро.

И что ему было сказать? Как мог он откинуть завесу, за которой была скрыта тягчайшая из его печалей? Разве мог он сказать, что все еще думает о севордской княгине, о несчастной жертве своей преступной любви, о том, что он живет ее страданиями, что ему поминутно чудятся ее проклятия?.. Как мог он восседать на престоле, думать о победах и славе, когда ему беспрестанно слышались ее стенания. Он все время твердил бы себе:

«Вся страна прославляет тебя, венчает твое возвращение, празднует твои победы… А там, в севордских горах, в мрачной темнице Тавуша томится несчастная женщина, которую покинули все, которая отвергнута всем миром и живет только своим позором, своим унижением… Она шепчет тебе: «Не смейся, когда я плачу, не радуйся, когда я страдаю!..» По какому же праву я должен снова вкушать радость жизни, если женщина, отдавшая мне свое сердце и душу, погребена заживо?..»

Эти мысли так взволновали царя, что он, забывшись, воскликнул:

— Нет, невозможно! Я не могу жить, когда она умирает…

— О ком ты говоришь? Кто умирает? — спросила царица.