Гёте. Жизнь как произведение искусства

Столь же мало поддаются оправданию и другие распри, в которые ввязывается Гёц. За то что бамбергский епископ держит у себя в замке его оруженосца, Гёц устраивает засаду и нападает на направляющийся к нему обоз. Это один из тех разбойничьих набегов, которыми реальный Гёц похваляется в своей автобиографии. Везде, где так или иначе проступает фактическая история жизни этого рыцаря с железной рукой, оказывается не так-то просто оправдать его поступки, даже с точки зрения гётевской эпохи. И помочь здесь может только указание на его верность императору. Князья и сюзерены преследуют свои территориальные интересы, и лишь преданный и отважный Гёц готов защищать границу империи от турок. Впрочем, ни реальный, ни гётевский Гёц не воплотили эту готовность в жизнь. Однако и заявления о намерениях достаточно, чтобы завоевать расположение императора, который во время имперской экзекуции против Гёца (и Зелбица) просит, «чтобы им не причиняли зла»[287].

Когда в письме Зальцману Гёте называет Гёца одним из «самых благородных немцев»[288], он имеет в виду не реального воителя-задиру, а придуманный им образ. Не столько в своем фактическом поведении, сколько в памяти потомков он предстает состоявшимся сильным человеком.

В глазах Елизаветы Гёц – добрый человек, благотворитель, но он делает добро не потому, что слаб и податлив. «Благотворительность – высшая добродетель, но она – привилегия сильных. Те, кто делает добро по мягкосердечию, делает его постоянно, не лучше тех, кто страдает недержанием»[289]. Такой человек, как Гёц, и себе самому желает хорошей жизни, но дает жить и другим. Ему чужда зависть. Гнев и злобу он может выплеснуть в поступках, и поэтому они не сжирают его душу. В споре с предводителем восставших крестьян он выказывает презрение к «трусу», «чья желчь пожирает его изнутри, словно злокачественная язва, потому что его натура не имеет силы исторгнуть ее из себя»[290]. Он дорожит своей честью и может сам за себя постоять – ему не нужно искать адвокатов. Сложные социальные механизмы посредничества, обходные пути, дипломатические увертки вызывают у него отвращение. Это касается и религиозных вопросов. Гёцу не нужны посредники, не нужны служители культа. Со своим богом он общается напрямую и лучше всего тогда, когда чувствует себя сильным. «Бог только тогда слышит нашу молитву, когда все наши силы напряжены»[291]. Цельность натуры Гёца особенно отчетливо видна с точки зрения брата Мартина – персонажа, отдаленно напоминающего Лютера. Этот монах говорит о трех вещах, уродующих человеческую природу: это «бедность, целомудрие и послушание»[292]. Гёц – прямая противоположность человеку, обремененному этими обетами: он богат, свободен в любви и сам себе господин. Ему не нужно пресмыкаться, потому что он умеет бороться. При взгляде на Гёца Мартин восклицает: «Лицезреть великого мужа – душе отрада»[293].

Все это вместе делает Гёца воплощением свободы. Он любит ее, он не требует ее для себя, а берет ее сам. Адельберт говорит Гёцу: «Свободен лишь ты один, ты, чья душа, чтобы быть тем, что она есть, не нуждается ни в покорных подданных, ни в господине»[294]. Но именно это величие тяжело вынести завистливым натурам, к каковым относится и Адельберт. Свобода Гёца напоминает ему о его собственной внутренней несвободе. Он не может видеть, как «расцветает» его «могущественный соперник»[295]. «Чувство величия» другого превращается для него «в муку»[296]. В том числе и поэтому он предает своего друга.

Прежде чем войска императора изгоняют Гёца из его осажденного замка, он предается видениям настолько мягкосердечным, что сложно поверить, что они родились в его голове: он мечтает о господах, которые «станут испытывать неземное блаженство, если будут счастливы их подданные»[297]. Эти видения можно отнести на счет автора – именно он предается столь благодушным настроениям. Гёц, этот несгибаемый борец эпохи крестьянских войн, вдруг начинает говорить на сентиментальном языке литературы 1770-х: «Ладно устроенная благословенная страна покажется им раем по сравнению с их застывшими, неживыми, одинокими садами. <…> Ибо сосед, будучи счастлив сам, оставит в покое соседа. Никто не станет пытаться расширить свои границы, а предпочтет остаться солнцем в своем кругу, чем быть кометой и прокладывать свой тяжелый изменчивый путь среди других планет»[298].

Для оруженосца Георга эти перспективы слишком лучезарны. Он обеспокоенно спрашивает, найдется ли там место для «рейтаров». Гёц успокаивает его – и в этом будущем будет достаточно поводов для битв. «Дело нам всегда нашлось бы. Мы бы очистили горы от волков, мы привозили бы мирному соседу-землепашцу жаркое из лесу и за это хлебали бы с ним суп». Кроме того, есть же еще турки и французы, которых нужно бить и крушить, защищая родную империю: «Вот была бы жизнь, Георг! Рисковать головой за всеобщее благо!»[299]