Это роман-эксперимент, его цель – изучить соотношение сил между свободой и необходимостью в сфере эротических отношений. В центре повествования – зрелая супружеская пара, сплоченная тихой любовью, живущая вдали от общества в замке с садом, не обремененная никакими обязанностями, в ситуации, позволяющей, но в то же время и вынуждающей каждого из супругов довольствоваться обществом своей второй половины. В тот момент, когда их идиллически закрытый мир приоткрывается навстречу переменам, и начинается повествование. Муж, названный Эдуардом, хочет пригласить в гости своего давнишнего друга, капитана в отставке. Жена Шарлотта сомневается и предостерегает от нежелательных и непредсказуемых перемен. Эдуард пытается развеять ее опасения: «Это <…> вполне может случиться с людьми, которые живут, ни в чем не отдавая себе отчета, но не с теми, кто научен опытом и руководствуется сознанием»[1427]. На что Шарлотта отвечает тревожной фразой, весь смысл которой станет понятен лишь по мере развития сюжета: «Сознание, – говорит она, – оружие непригодное, порою даже опасное для того, кто им владеет». Уже одно это предложение указывает на двойное дно во всей этой истории. Какое бессознательное желание скрывается за рационально обоснованным приглашением капитана? Они делятся друг с другом своими соображениями, ведут разумный разговор, сознание правит бал, но на самом деле за словами стоят пока еще не высказанные чувства и желания. Как бы то ни было, Эдуард остается непреклонен, и в конце концов они решают пригласить и капитана, и Оттилию, приемную дочь Шарлотты. Такова завязка этих сулящих радость, но обернувшихся трагедией уз избирательного сродства.
Какие же силы действуют помимо и против сознательной воли участников этих событий? Это силы судьбы, божественные и демонические, царящие не над людьми, а внутри них и между ними. Гёте трактует их как силы природы, которые оставляют свой «темный» след в царстве «светлой свободы разума», где кажется, будто любовь есть свободное устремление души.
Политика – вот подлинный рок сегодняшнего дня, сказал Наполеон Гёте в октябре 1808 года, т. е. в тот момент, когда Гёте уже начал работать над романом. В садовой идиллии Эдуарда и Шарлотты политика не играет никакой роли. Правда, в конце первой книги Эдуард уходит добровольцем на войну, но делает он это не ради политики, а для того, чтобы пережить расставание с Оттилией. «Эдуард жаждал внешней опасности, чтобы уравновесить внутреннюю»[1428].
За скобками остается не только роковая власть политики, но и трансцендентный, божественный фатум романтиков, как он проявляется, например, в драмах рока Захариаса Вернера.
Неслучайно именно в это время (работы над романом) Гёте особенно резко высказывается против романтиков – Тика, Шлегеля, Гёрреса, которые, по его мнению, «ловят рыбу в мутной воде» и предаются своим околокатолическим наклонностям. Отныне Гёте, прежде благосклонно принимавший хвалу и поклонение от братьев Шлегель, отвергает весь романтизм в целом. В начале 1808 года его сильно разозлила статья, вышедшая в «Журнале науки и искусства», где поэзия романтиков, в первую очередь Новалиса и Фридриха Шлегеля, ставилась выше поэзии Гёте. Лишь романтическая поэзия, писал автор статьи, может считаться «идеалистической, ибо она, подобно христианству с его идеей божественного и святого, преобразует дуализм небесного и земного в духовное единство; поэзия Гёте, напротив, реалистична, как поэзия языческая»[1429].
То, что здесь высказывалось в критическом ключе, Гёте с раздраженным упрямством воспринимает как похвалу. «Я, к слову, только польщен тем, что эти господа говорят обо мне, – пишет он в марте 1808 года Якоби, – такую похвалу я желал, но не надеялся заслужить, и теперь мне должно быть в высшей степени приятно жить и умереть последним язычником»[1430]. Чуть позже в салоне Иоганны Шопенгауэр Гёте разразился гневной тирадой против романтиков. Каждый сезон в литературном царстве провозглашается новый император. Вот дошла очередь и до романтиков. Все это напоминает конец Римской империи, когда императором мог стать любой трактирщик или солдат. Сегодня корона красуется на голове Фридриха Шлегеля, а был бы жив Новалис, она могла бы достаться и ему. Бедняга поторопился умирать. «Стремительный ход нашей новейшей литературы требует от нас, чтобы мы как можно скорее покрыли себя славой и как можно позже – землей»[1431]. К слову, на Новалиса Гёте затаил особую обиду с тех пор, как прочитал нелестный отзыв о «Годах учения Вильгельма Мейстера» в его недавно изданном Тиком литературном наследии.