Гёте. Жизнь как произведение искусства

Из-за своей способности к стихосложению Гёте оказался втянут в весьма сомнительную историю и в свой первый роман с Гретхен. Быть может, на самом деле все было не так, как излагает сам Гёте, но других источников у нас нет. Как бы то ни было, это, безусловно, красивая история о силе слова.

Один молодой человек, прослышав от приятеля Гёте о его стихотворных талантах, предложил ему написать «любовное послание в стихах», в котором молодая застенчивая девушка признается юноше в любви. Гёте без промедления предоставил желаемое, после чего получал все новые и новые задания, а между тем его умением воспользовались в целях, о которых он и не подозревал. «Так я мистифицировал сам себя, думая, что строю козни другому, и отсюда для меня проистекло немало радости, но немало и горя»[44]. Горе состояло в том, что кое-кто из этой компании попросил Гёте – внука городского старосты – замолвить за него словечко деду. Все закончилось тем, что Гёте – одаренный стихоплет и ничего не подозревающий пособник – оказался в центре истории с коррупцией, подделками и махинациями. Тогда, как многозначительно замечает Гёте, он впервые убедился, что писателя и публику разделяет бездонная пропасть.

Поначалу отрадным в том, что произошло, было знакомство с прелестной девушкой, которая, по всей видимости, прислуживала в трактире и была немного старше Гёте. Он влюбился в Гретхен. В пятой главе «Поэзии и правды» – вершине всего произведения – рассказываются две искусно переплетенные истории: одна – история весьма сомнительных мистификаций, в которую Гёте оказался втянут поневоле, и другая – история великолепных торжеств по поводу коронации императора, которую юноша воспринял как чудесный дар ему и его возлюбленной.

После того как сомнительные махинации были раскрыты, Гретхен пришлось уехать из Франкфурта. Как передали Гёте, уезжая, она сказала: «Не буду отрицать, что я часто и охотно его видела, но всегда смотрела на него как на ребенка и питала к нему сестринские чувства»[45]. Влюбленного юношу это признание так обидело, что он слег. Он не мог ни есть, ни пить, его душили «слезы и приступы отчаяния». Но в то же время ему казалось унизительным «жертвовать сном, покоем и здоровьем ради девушки, которой было угодно смотреть на меня как на грудного младенца и воображать себя какой-то мамкой при мне»[46].

Он пытается вырваться из плена своих чувств. Гувернер советует ему заняться философией, однако здесь он обнаруживает понятия, связанные между собой таким образом, что они никак не укладываются у него в голове. Он же хотел сохранить чувство тайны и необъяснимости бытия. Религия и поэзия в большей мере отвечали этому стремлению, а философия с ее навязчивыми объяснениями ему скоро наскучила. Впрочем, он принял этот вызов, стараясь доказать, что «в состоянии вникать»[47] в философские учения. В его нынешнем положении такие занятия были весьма полезны.

История с Гретхен вывела Гёте из равновесия, и ему пришлось расстаться с полудетской наивной верой в себя. В этих болезненных переживаниях он вдруг стал обращать внимание на мнение других людей. Отныне он всегда смотрел на себя не только изнутри, но и со стороны. Прежде он бродил «в людской толпе, не страшась никаких наблюдателей и критиканов», теперь же его терзала «ипохондрическая мнительность», «будто все взоры устремлены на меня для того, чтобы меня запомнить, испытать и осудить»[48].

К этой теме утраты непосредственности и гнетущего ощущения того, что и ты сам, и другие непрерывно следят за тобой, относится еще одно характерное происшествие, о котором нет ни слова в «Поэзии и правде», но сохранились упоминания в письмах.

Гёте, которому на тот момент не было еще и пятнадцати лет, пишет письмо председателю Аркадийского союза добродетели – своеобразного тайного общества для молодых людей благородного происхождения. Гёте просит принять его в союз. Это письмо, адресованное семнадцатилетнему Людвигу Изенбургу фон Бури, – первое из дошедших до нас писем Гёте. В нем он признается в своих грехах и пороках. Ему известно: проверка собственной добродетельности – часть ритуала. Он называет три своих недостатка. Во-первых, это его «холерический темперамент» – он вспыльчив, но не злопамятен; во-вторых, он любит повелевать, «но там, где мои распоряжения неуместны, я умею себя сдерживать»; в-третьих, это его нескромность: он и с незнакомыми людьми говорит так, словно знает их уже «сто лет»[49].

Ему было отказано в просьбе: участники союза не захотели принимать в свои ряды этого молодого господина, столь самоуверенно напрашивающегося в товарищи. До нас дошло несколько их писем, написанных по этому поводу. «Упаси Вас бог заводить с ним дружбу»[50], – пишет один. Другой: «Я узнал, что он предается распутству и многим другим порокам, о которых я предпочел бы не говорить»[51]. Еще один замечает: «…к тому же он человек неглубокий, а скорее болтун»[52].