Герцог и я

– Ты хоть подумала о нашем ребенке, любезная? Или матушка тебе не втолковала, что во время беременности…

– Саймон… – прервала она его слабым голосом.

– Не Саймон, а ты должна знать, как следует себя вести в твоем положении!

– Не могу понять твоего смятения! – промолвила она. – Ты же не хотел ребенка.

– Это верно, – согласился герцог. – Но уж коли он зачат, я не позволю тебе убить его.

– Нет причин для беспокойства, – проговорила она, кусая губы. – Мое чрево пусто.

– Как?.. Да объясни же ты, что произошло!

Дафна отвела глаза.

– Оказалось, что… Я только на днях поняла…

– Говори яснее!

– Чего уж яснее? Беременность оказалась ложной.

– Ты… – Он снова задохнулся, сам не понимая от чего: от ярости, от беспокойства, от разочарования. – Ты солгала мне в своей записке?

– Нет! – Она приподнялась с земли и села. – Нет, я никогда и ни в чем тебе не лгала! Клянусь! Я думала… была уверена, что это произошло. Но… – Ее глаза наполнились слезами, Дафна подавила рыдания и, подтянув колени, уткнулась в них лицом.

В таком отчаянии Саймон не видел ее никогда. Он беспомощно смотрел на жалкую фигурку и чувствовал, что вольно или невольно стал виновником ее горя.

– Что же случилось, Дафф? – тихо спросил он.

Она подняла голову.

– Не знаю… Быть может, я так… так безумно хотела этого, что приняла желаемое за действительное. И я была так счастлива… – Она снова подавила рвущиеся рыдания. – А недавно… я убедилась в обратном…

Он погладил ее волосы.

– Я разделяю твои чувства, Дафна.

Она отстранилась.

– Я не верю тебе. Ты никогда не хотел ребенка и не можешь о нем сожалеть. – Она горько рассмеялась: – Господи, я говорю так, будто он существовал. Словно он был плодом моего чрева, а не разгулявшегося воображения, – ее голос опять дрогнул, – моих призрачных надежд.

Он опустился на землю рядом с женой.

– Твое отчаяние убивает меня, Дафф, – сказал он.

Она скользнула взглядом по его лицу, словно желая удостовериться в истинности этих слов и чувств.

– Чего же еще ты мог ожидать от меня, Саймон?

– Я… я… – Он испугался, что язык вновь не повинуется ему, но, к своему удивлению и облегчению, свободно произнес те слова, которые не выходили у него из головы все это время, что он провел в добровольной ссылке в Уилтшире: – Я хочу, чтобы ты снова была со мной.

Дафна ничего не ответила. Саймон мысленно молил ее вымолвить хоть что-нибудь, однако она не говорила ни слова. Он понимал, что должен взять инициативу на себя, но страх нового приступа словно парализовал его.

– В ту ночь, – заставил он себя произнести первые слова, – когда мы… Я потерял контроль над собой. Утратил дар речи… Мне стало страшно. – Саймон прикрыл глаза, ему показалось, что его рот деревенеет. После нескольких прерывистых вдохов он продолжил: – Я возненавидел себя за это… За свою немощь. Свою слабость.

Не поднимая глаз, Дафна спросила:

– Поэтому ты умчался, забыв попрощаться?

– Да, – хрипло выговорил он.

– Не из-за того… что я… Не из-за меня?

Их взгляды встретились.

– Я был зол не на тебя за твое своеволие, – сказал он.

– Но уехал из Клайвдона и оставил меня не по этой причине?

После короткого молчания он сказал:

– Нет, Дафна, совсем не по этой…

Она снова опустила голову, обдумывая слова супруга. Ей хотелось верить ему, верить, что в ту роковую ночь им руководил не гнев на нее, а лишь мучительный страх, что вернулся его детский недуг, и боязнь обнаружить его перед ней, своей женой.

– Ты опасался вызвать мое презрение? – ужаснулась она. – Неужели ты мог такое предположить?

– Я сам чувствовал себя униженным, – с горячностью ответил он, – это возвращало меня в те страшные годы, когда отец считал своего сына дебилом.

Дафна кивнула. Конечно, она понимает его, упрямого, гордого, отверженного отцом, а значит, и всем обществом; понимает его постоянный страх, что болезнь вернется; страх, который, видимо, преследовал его и в последующие годы – в школе, в университете. Не зря же он на шесть лет уехал из Англии. То же чувство заставило его и сейчас провести эти два месяца затворником в Уилтшире.

Дафна коснулась его руки.

– Ты давно уже не тот мальчик, которого мог унизить жестокий и высокомерный родитель.

– Да, знаю.

Он старательно отводил взгляд.

– Саймон, посмотри мне в глаза… – И когда он сделал это, повторила: – Ты не тот, а совсем другой.

– Я знаю, – ответил он с легкой досадой.

– Знаешь, но не вполне уверен.

Она начинала его бесить!

– Дафна, я же говорю, что я з-з…

– Тише. – Она ласково провела рукой по его щеке. – Тебе следует понять, что все это – в далеком прошлом. Ты другой… И с тобой я… твоя жена.

– Но я не могу…

– Можешь. И для этого должен раз и навсегда выйти из-под этого гипноза… Сбросить гнет отца и все, что с ним связано. Запретить ему диктовать тебе чувства и поступки. – Она положила руку на колено Саймона: ей нужно было ощутить взаимосвязь с ним, с его телом. С душой. Ведь если она потеряет его сейчас, то уже никогда не найдет. – Не думал ли ты, Саймон, что как раз истинная семья могла бы помочь избавиться от твоего наваждения – от жажды мести, от невыносимого гнета воспоминаний? Настоящая семья, в которой дети…