Герцог

– Я согрею кофе. Ты, наверное, промерз насквозь, – сказала она. В кухне с эмалированной и медной посудой, как это принято в пригородах, со всех сторон напирали литые женственные формы белого цвета. Холодильник был полон расположения, плита лизала кастрюльку синими, как у горечавки, язычками огня. Зелда намазалась, надела золотистые широкие брюки, туфли на пластиковом прозрачном каблуке.-Сели за стол. Через стеклянную столешницу Герцог видел, как она зажала руки между колен. Когда он заговорил, она опустила глаза. У нее совершенно белое лицо, смугловатые, теплого тона веки поверх белил густо засинены. В ее опущенном взгляде Мозес поначалу увидел знак союзничества либо сочувствия, но, приглядевшись к носу, осознал свою ошибку: нос дышал недоверием. По тому, как он подергивался, было ясно, что ничему из услышанного она не верит. И то сказать: он же не в себе – больше того, заговаривается. Он постарался взять себя в руки. Пуговицы застегнуты через одну, глаза красные, небритый – он неприлично выглядел. Непристойно. Он излагал Зелде свой взгляд на происшедшее.

– Я знаю, она настроила тебя против меня, отравила твое сознание.

– Нет, она тебя уважает. Просто она разлюбила тебя. У женщин это бывает.

– Любила – разлюбила. Не тебе повторять этот обывательский бред.

– Она была без ума от тебя. Обожала тебя, я же знаю.

– Перестань! Пожалуйста – без этого. Ты сама знаешь, что это не так. Она больной человек. Больная женщина, и я заботился о ней.

– Я этого не отрицаю, – сказала Зелда. – Что правда, то правда. Но болезнь болезни…

– Вот оно что! – взорвался Герцог. – И ты, значит, любишь правду!

Влияние Маделин налицо: та слова не молвит без правды. Не выносит лжи. От лжи сатанеет буквально в ту же минуту, а теперь Зелду перевоспитала, куклу с паклей вместо волос и сизыми червяками на веках. Боже! – думал Герцог в поезде, чего только они не творят со своим телом! А нам терпеть, глядеть, слушать, мотать на ус, вникать. Теперь эта Зелда с умеренно морщинистым лицом, с мягкими засосными ноздрями, раздувшимися от подозрения, пораженная его состоянием (а он умел заявить о себе, если отбросит вежливость), – теперь она втирает ему насчет правды.

– Разве мы с тобой не одного поля ягода? – говорила она. – Я не какая-нибудь клуша из пригорода.

– Это, видимо, потому, что Герман будто бы знается с бандюгой Луиджи Босколлой?

– Не делай вид, что не понимаешь…

А Герцог и не хотел ее обижать. Он вдруг понял, почему она ведет такие речи. Маделин убедила Зелду в ее исключительности. Все, близко соприкоснувшиеся с Маделин, вовлеченные в драму ее жизни, делались исключительными, талантливыми, яркими. С ним это тоже было. Но его вышибли из жизни Маделин, вернули в темноту, и он снова стал зрителем. Он видел, как кружит голову тете Зелде ее новое самоощущение. Даже за такую близость он ревновал ее к Маделин.

– Да нет, я знаю, что ты не такая, как все тут…

У тебя другая кухня, и все другое – итальянские лампы, ковры, мебель из французской провинции, посудомойка, норковая шуба, загородный клуб, урильники на случай паралича.

Я уверен в твоей искренности. Что ты не была неискренней. Настоящая неискренность редко встречается.

– Мы с Маделин были, скорее, как сестры, – сказала Зелда. – Что бы она ни сделала, я продолжала бы ее любить. И я безусловно рада, что она потрясающе себя вела – серьезный человек.

– Чепуха!

– В серьезности она тебе не уступает.

– Взять напрокат мужа и потом сдать обратно – это как?

– Ну раз ничего не получилось. У тебя тоже есть недостатки. Вряд ли ты будешь отрицать это.

– С какой стати.

– Нетерпимый, замкнутый. Вечно в своих мыслях.

– Более или менее – да.

– Требовательный. Чтобы все было по-твоему. Она говорит, ты ее извел заклинаниями: помоги, поддержи.

– Все верно. Добавь: вспыльчивый, раздражительный, избалованный. Что-нибудь еще?

– Ни одной женщины не пропускал.

– Возможно, раз Маделин дала мне отставку. Надо же как-то вернуть уважение к самому себе.

– Нет, это было еще когда вы жили вместе. – И Зелда подобрала губы.

Герцог почувствовал, что заливается краской. В груди сильно, горячо и больно сдавило. Заныло сердце, взмок лоб.

Он выдавил:

– Она превратила в ад мою жизнь… половую.

– При вашей разнице в возрасте… Что теперь считаться, – сказала Зелда. – Твоя главная ошибка в том, что ты похоронил себя в глуши ради своей работы, этого исследования незнамо чего. И ведь так ничего и не сделал, правда?

– Правда.

– О чем хоть эта работа?