Герой

— Девушка, не морочьте мне голову, вот уже три недели на этой витрине стоит одиннадцать банок сливового джема, сейчас десять, потому что ваш… Он ведь ваш?… Мальчик купил одну два часа назад.

— Да он у вас везде стоит, вы посмотрите внимательнее, — мать Додика развела руками.

Продавщица обвела взглядом остальные витрины.

— Всё цело.

— Вы что так быстро сосчитали? — настаивала мать.

— Нет, я просто помню, как всё расположено. Месяцами смотрю на одну и ту же картину.

Мать выдохнула и, развернувшись, быстро направилась к выходу. Давид поплёлся за ней.

— Зачем ты так поступил?

По дороге домой Додик вёл объяснения с матерью.

Вечером, уже лёжа в постели, он слушал вопли Надьки из соседней квартиры. По ягодицам которой явно путешествовал ремень её интеллигентного и импозантного отца.

Больше её на велосипеде во дворе никто не видел.

Теперь она играла как все дети в песочнице с куклами. В дочки-матери, а не в «хотите покататься?».

А Давид зарёкся, что не то что бы красть, а мысли о краже, никогда не возникнет в его голове.

Время, как кузнечный молот — правит жёстко, а порой и жестоко.

Каждый удар его по памяти, возвращал Давида к образам старушек, наивно убеждённых, что обронили кошелёк и нещадно исследующих местность под ногами.

Давид видел, словно в старой затёртой чёрно-белой киноленте, девчушку, которая стремительной походкой идёт в магазин, зажав крупную купюру в кулачке. И не знает, что получит сейчас по щекам для испугу, а потом, плачущая, отдаст все деньги на нужды наркомана.

Искренние глаза прежних приятелей и приятельниц, от всей души желающих помочь Додику «откупиться от криминальных элементов» и снимающих с себя золотые цепочки и серьги, уверенные в том, что через неделю оденут их на прежнее место.

Впрочем, совесть не косилась на него, когда Додик, считая себя Робингудом, мог стянуть барсетку с заднего сидения крутой иномарки, стоявшей на перекрёстке в ожидании зелёного света. В такие минуты он ловил адреналин и гордился собственным бесстрашием.

Однажды, на вокзале, его даже выслушали газетчики, выцепив по глазам ищущего дозу. И за сотню рублей он наплёл им, как тяжело на свете бедолаге-наркоману: барыги последнее дерут, менты свирепствуют, общественность против, а ведь наркомания — это болезнь! И по-хорошему, она, общественность, должна было бы с точки зрения Додика, вытащить его и таких как он из трясины наркотического рабства. Он так и сказал «Из трясины наркотического рабства». Сам себе удивился, как красиво сказал.

Газета была жёлтая и ультрамодная, журналюги небритые и с засаленными волосами. На чёрных майках у них было написано «No drugs» и изображён лист каннабиса. Они похлопали его по плечу, сунули деньги и пошли пить пиво, рассуждая о том, какой прикол в тарене.

Зачем им нужно было брать такое интервью, да ещё платить за него деньги, когда они сами могли наплести с три газетных разворота о нуждах наркомана, Додику было непонятно.

Давид, когда-то в школе, мечтал стать журналистом. Летать в горячие точки, и писать о том, как наши ребята освобождают хорошую братскую республику, от плохих, бородатых, сеющих средневековое невежество, негодяев.

Потом одна война закончилась, началась другая — в умах. Желание стать журналистом, как-то само собой растворилось в потоке событий. Модными и необходимыми обществу развивающегося капитализма, стали профессии юристов, экономистов и бандитов. Последним быть не хотелось — старшно, вторым тоже — математика наука мутная, хотя и точная. Мама сказала юристом — значит юристом.

Судьба распорядилась иначе, поставила Давида не только по ту сторону закона, но и по ту сторону жизни…

Ах, судьба… Ах, мама… думал Давид с горечью.

С тех пор, как она стала приходить в квартиру раз в неделю, что бы убедиться в целостности её стен, Додик обнаглел вконец. Он устроил из жилья пристанище для себе подобных. А раз он предоставлял кров, то стал иметь свою пайку бесплатно, в смысле, без денег.

Часто, просыпаясь, он видел двух, трёх незнакомых ему людей, торчавших так же как и он. Снова закрывал глаза и погружался в опиумную нирвану. Потом снова открывал глаза — и видел уже других незнакомых людей.

Однажды, он не увидел никого и не нашёл в доме холодильника. Его вынесли старые приятели. Обменять на дозу-другую.

Мерзость.

Если бы можно было стать под холодную воду, падающую колющими каплями из душа. И что бы эта вода была «живой водой», как в сказке, или «мёртвой водой», или лучше «водой забвения». Что бы все эти воспоминания ушли, и жизнь приобрела новое значение, перестав тяготиться грузом воспоминаний. Давид постоял бы под её струями такой воды долго-долго, и вышел бы новым человеком.

Но вот беда — ведь наша память, наш опыт: это то, что позволяет нам стать людьми. Кто мы без памяти?

«Человек не приобретающий опыт — слабоумный. Человек не использующий опыт — глупец» — прочитал Давид когда-то, когда ещё умел это делать.