Георгий Иванов

Тридцатые годы — Великая депрессия в США, мировой кризис, утверждение гитлеровского режима, война Италии с Абиссинией, гражданская война в Испании, абсолютная сталинизация России… Тридцатые годы вслед за психологом Юнгом называли периодом обнаженной совести. Но и не знавший имени Юнга русский парижанин ощущал психологическое сгущение тьмы. В ней единственным путеводным огнем могла быть только совесть.

В «Современных записках» появился предельно современный по духу очерк Марины Цветаевой «Искусство при свете совести». Противоположная громкому цветаевскому искусству тихая, малоречивая «парижская нота» была согласна с Цветаевой в том, как следует и как не следует говорить о герое своего времени, во всех отношениях негероическом. Юрий Терапиано в статье «Человек 30-х годов» утверждал: совестливый человек «нищ и наг, потому что он совестлив».

Собрание «Зеленой лампы» 23 февраля открылось вступительным словом Георгия Иванова о совести в современном мире, об унижении России, а 24 февраля он дописал последнюю страницу «Распада атома».

«Мы литература правды о сегодняшнем дне», — говорил незадолго до своей смерти Борис Поплавский. Правда о мировом уродстве сегодняшнего дня — главное в «Распаде атома». Гитлеризм, сталинизм не названы, но присутствуют. Присутствует и третья идеология — империалистический атлантизм. Все три идеологии проповедуют успех. Успех во что бы то ни стало, успех на свой салтык. В русском эмигрантском Париже вопрос ставился иначе: а что, если заранее принять неудачу? Ведь действие, нацеленное на успех, ведет к новым действиям, допустим, еще более успешным, и деятельность эта не имеет конца. А для отдельной личности концом своим имеет пошлую смерть или бессмертную пошлость, как еще до революции показал Бунин в «Господине из Сан-Франциско».

Вся деятельность, проповедуемая тремя идеологиями (большевизмом, нацизмом, атлантизмом), насквозь материалистична. Эти идеологии никогда не скажут человеку — почему, зачем, для чего он послан в мир. Они не просветляют, но только отнимают — все, что можно отнять. В материальном или политическом смысле одному из тысячи несут успех, в духовном смысле тысячам и тысячам — жестокое поражение.

Георгий Иванов ясно видел, что три главных игрока на исторической арене того времени — фашизм, большевизм и атлантизм — по сути, стоят один другого. После выхода в свет «Распада атома» Г. Иванов уточнил: «Атом» должен был кончаться иначе: «Хайль Гитлер, да здравствует отец народов Великий Сталин, никогда, никогда англичанин не будет рабом!»

Вместо этого концовкой стал юмор висельника — отчаянная, ерническая записка героя-самоубийцы, адресованная в полицейское управление. Эта записка, завершающая «Распад…», была написана 24 февраля 1937 года, и звучит она совсем иначе, чем выброшенные строки: «Ногоуважаемый господин комиссар. Добровольно, в не особенно трезвом уме, но в твердой, очень твердой памяти я кончаю праздновать свои именины. Сам частица мирового уродства, – я не вижу смысла его обвинять… Но, – опять переходя на австралийский язык, – это вашего высокоподбородия не кусается».

«Выбросил и жалею», – говорил Георгий Иванов о вычеркнутой концовке. «Мир внутреннего существа и внешний мир – две различные замкнутые в себе сферы, — говорит о «Распаде атома» Кирилл Померанцев. — Человек ищет опору, но кроме хаоса ничего не находит. Путешествие на край ночи есть единственное путешествие, на которое еще способен современный литературный герой. В одной из статей Бердяев писал, что разложение атома не что иное, как перенесение в материальный план процессов, начавшихся в плане психическом. Философия обманула, искусство обмануло, социальные теории обманули. Поэзия красиво лгала. Таково свидетельство Георгия Иванова о современном мире и положении в нем человека».

Одновременно с «Распадом атома» вышла книга Владимира Вейдле «Умирание искусства». Тема у двух авторов аналогичная, а разница в жанре. Образованнейший, умнейший и косноязычный Вейдле написал культурологический трактат, а Георгий Иванов — поэму в прозе. Оба писателя сходятся в главном. Себе и читателю Вейдле задает вопрос: «В рассудочно разъятом мире, распавшемся как на атомы , на миллионы чуждых друг другу, связанных лишь "интересами” или "идеями" живых существ… как возможно было бы поэту не испытать той страшной, ранее не известной муки?» Георгий Иванов, отвечая на этот вопрос, показывает ужас «рассудочно разъятого мира, распавшегося как на атомы». Вейдле тоже пытается найти ответ. «Развалины порастут травою, – говорит он, — если искусство, блуждающее в бездорожье, не вспомнит о родине, покинутой так давно, не обретет оправдания в религии».