Георгий Иванов

Он мог бы начать «Распад…» так же, как Мишель де Монтень начал свои «Опыты»: «Это искренняя книга, читатель». Георгий Иванов начал эпиграфом из второй части «Фауста»: «Опустись же. Я мог бы сказать — взвейся. Это одно и то же». Мысли Гёте и взгляды Г. Иванова далеки друг от друга. Но с любимейшим поэтом Георгия Иванова, с Иннокентием Анненским, с его отчаянием сходство, безусловно, есть. Хотя бы с этой строфой:

До конца все видеть, цепенея…
О, как этот воздух странно нов…
Знаешь что… я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов…

(«Ты опять со мной»)

Сколь трагичное разочарование человека, который верил в слова, верил словам и вдруг увидел «пустыми тайны слов». Насколько же острее, тяжелее, болезненнее подобное разочарование для поэта, который «сказаться без слов» не может. Другие строки Анненского еще больше трогали Г. Иванова и значили для него больше:

А если грязь и низость — только мука
По где-то там сияющей красе…

(«О нет, не стан», 1906)

Однако жизненная трагедия Иннокентия Анненского не чужда катарсиса, разрядки, выхода из душевного тупика, ведь «где-то есть не наша связь, а лучезарное слиянье». В «Распаде атома» трагедия суровее, безысходность мрачнее. Катарсиса она лишена, «низость» мучительнее, «мука» отчаяннее, а «где-то там сияющая краса» вся в прошлом. Надежда — пустой звук, как пусты тайны всех других слов.

Очарованность Анненским Георгий Иванов пронес до конца своих дней. Изредка невольно подражал — но было и прирожденное согласие, подспудное созвучие. В последней его книге стихов находим об этом созвучии строки:

Я люблю безнадежный покой,
В октябре — хризантемы в цвету,
Огоньки за туманной рекой,
Догоревшей зари нищету…

Тишину безымянных могил,
Все банальности «Песен без слов»,
То, что Анненский жадно любил,
То, чего не терпел Гумилёв.

(«Я люблю безнадежный покой…»)

Но в «Распаде…», напечатанном за двадцать лет до выхода его последней книги, он борется с призраком Анненского.

Для Иннокентия Анненского пафос поэзии — в жалости. Для Георгия Иванова периода «Распада атома» жалость – лишь один из «размахайчиков». Что это за зверь, точнее зверек? «Зверьки были с нами неразлучны. Они ели из наших тарелок и спали в нашей кровати. Главными из них были два размахайчика. Размахайчик Зеленые Глазки был добродушный, ласковый, никому не делавший зла». Эти зверьки — метафора механических, инертных чувств в человеке. Человеческая психология изображается как фантастическая зоология. Если «все навсегда потеряло значение», то и анненская жалость не от психеи, а от зоологии души. По Иванову, современная душа, утрачивая старую гармонию, не обрастает новой. Основная линия книги – ностальгия по былому упорядоченному миру. В нем общепринятые понятия были определенными, а теперь стали то скользкими, то зыбкими. Художнику было известно чувство меры. Писатель способен был вызвать своими фантазиями слезы сочувствия. «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула?» – задает риторический вопрос герой «Распада…»

За эту книгу Георгия Иванова назвали нигилистом. Мнение верное, но слишком поверхностное. Автор «Распада атома» и его герой не отрекаются от культурных ценностей. Герой «Распада…» просто хочет преодолеть оцепенение, настигшее его посреди новой антигуманной железной эпохи, в которой «у людей нет лиц, у слов нет звука, ни в чем нет смысла». Он хочет выйти из оцепенения любой ценой. О Боге он думает непрерывно, подходы к увертливой сути жизни ищет слепо и отчаянно. Нигилисты не делают этого, они отрицают все, чем и утверждают свое крошечное «я».

В конце жизни Георгий Иванов писал: «Отчаянье я превратил в игру — / О чем вздыхать и плакать, в самом деле?». Но герой «Распада…» (можно сказать: герой распада) отчаяние принимает очень серьезно и только прикрывается ернической иронией. Старая Россия обманула этого героя — эмигранта, интеллигента. В искусстве он лелеял два «мифа». Один – чердачный, гоголевский, Достоевский; другой — пушкинский, ясный, кристальный (у Г. Иванова — «ледяной»). Ни сочувствие к маленькому человеку, ни гармония пушкинской ясности теперь не являются ответом. Русское классическое наследие в новый железный век уже ничему не может помочь. Не только при взгляде на большевистскую Россию, но и на самодовольном Западе видно, что «эпоха разлагается на глазах». Раньше утешало искусство. Теперь, когда воцарились новейшие железные законы, оно уже не может утешить. Итак, выхода для героя книги нет.