Георгий Данелия

— Но разве постель больному не тюрьма? Или торгашу лавка не тюрьма? Служащему — контора, горожанину — город, царю — его царство, самому Господу Богу — леденящая сфера? Разве все они не узники?

— Конечно, — согласился турок. — Думал, привезу ирис: мужчина — любит, женщина — любит, ребенок — любит! Скажи — спасибо! Нет! Сиди, сказали, два года, контрабандист! Хочешь, конфетку дам? — подумав, предложил он шепотом.

— Конечно, — сказал Бенжамен.

— Нету, — сказал печальный турок».

Ну а всем запомнившейся кульминацией фильма стала, пожалуй, самая траурная сцена во всем творчестве Данелии. Поминки, устроенные умирающим стариком по самому себе, — куда уж панихиднее. Без юмора, впрочем, не обошлось и здесь:

«— Леван, — в гостиную поднялась тетя Домна. — Там гробы принесли. Красный и черный. Ты какой хочешь?

— Черный, — не задумываясь, сказал Леван.

— А с красным что делать?

— Отдай Савле. — Леван показал на старика скрипача, того самого, который мог и до сих пор может отравить всю Грузию цианистым калием.

— С ума сошел, — зашипела тетя Домна. — Для чего ему такой дорогой гроб?! На эти деньги весь оркестр можно похоронить!

— Хорошо, хорошо! Не твое дело! Иди!

Старушка недовольно хмыкнула:

— У-у-у! Нашел причину напиться, да? Если умираешь, почему не умираешь по-человечески? А? На кого дом оставляешь? А? На этого сумасшедшего? Да? — Домна показала на Бенжамена. — У-у-у!

— Иди, иди! — насупился Леван.

— Вот, например, батюшка, я вам говорю: „камелия“. Ну что тут обидного. „Три грации считались в Древнем мире. Родились вы — и стало их четыре“, — уговаривал уже солидно выпивший Лука отца Гермогена. — Ну что тут обидного?

К хозяину подбежал старичок скрипач.

— Спасибо, Леван! Только если тебе все равно, дай мне, пожалуйста, черный. Черный гроб, клянусь мамой, мне больше нравится!

Глаза Левана налились кровью.

— Вот тебе черный! — Он поднес к носу скрипача огромный кукиш».

Даже по этим фрагментам заметно, что Бенжамена постоянно заслоняют собой словно бы более колоритные фигуры. В романе отнюдь не так — там заглавный герой блистает и доминирует над всеми прочими персонажами буквально на каждой странице. Неудивительно, что Кикабидзе, осознавший различие замыслов Тилье и Данелии, в какой-то момент возроптал и принялся принимать усилия по «оживляжу» своего героя. Но режиссер безжалостно пресек эти поползновения:

«…в „Не горюй!“ у него замечательные партнеры, и каждому дается что-то очень броское, смешное, сильное, драматическое… Серго Закариадзе — весь в порыве, в любви, в доброжелательстве, а потом — умирает! Леонов — каждой секундой своего экранного существования смешон и трогателен. Анастасия Вертинская или Софико Чиаурели — они должны были каждым появлением взрывать экран, как говорят актеры, „тянуть на себя“. А Бенжамен все ходит, да смотрит, да мотает на ус…

Так и должно было быть! „Роман воспитания“, панорама типов, характеров, среды… Но одно дело — как должно быть, а другое — самочувствие актера, который мог бы показать себя и так и эдак, а ему говорят: тише, мягче, сдержаннее, не надо ничего играть… В общем, почти что — „присутствуй“.

Нет, наверное, никогда не будет такого актера, чтобы он в здравом уме и твердой памяти согласился только „присутствовать“.

Если в кадре двое, если перед нами дуэт, почему, спрашивает он, я должен с самого начала занимать позицию подголоска?

Что на это скажешь?

Я отвечал Кикабидзе: „Пойми, вы бегуны на разные дистанции. Закариадзе, Леонов — они рвут стометровку. Для них главное — выложиться, выжать все, на что способны. И отправиться в раздевалку, принимать душ, беседовать о других ролях. А тебе еще — бежать да бежать! Ого-го, какая дистанция. Пять километров, десять километров. Тут такие скорости невозможны. Будь ты хоть сверхрекордсмен, умей распределить силы. Иначе — свалишься, задохнешься, сойдешь с дистанции. А в переводе на киноязык станешь неинтересен зрителю. Слишком много эмоций и там, и тут, и здесь. Ты станешь шутом, истериком, который по любому поводу машет руками и рвет страсти в клочья“».

Кикабидзе утихомирился — и фильму это, конечно, пошло на пользу. Ну а шансом «рвать страсти в клочья» Буба прекрасно воспользуется в следующей же работе Данелии («Совсем пропащий»), где у него будет та самая неглавная роль, которая ярче всех главных.

«Не горюй!» принес режиссеру еще большую славу, чем «Я шагаю по Москве» (как ни странно, и в прокате грузинская трагикомедия слегка обскакала по количеству зрителей столичную лирическую комедию). Картина очень понравилась даже пожизненному данелиевскому кумиру Федерико Феллини — факт, которым Георгий Николаевич гордился едва ли не больше, чем всеми прочими показателями своего признания.

^{Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Не горюй!» (1969)}

Маргиналии. Данелия и невоплощенные замыслы