Геометрия времени

Письмо я так и не написал, хоть все лето и обдумывал его. В сентябре уехал со своим школьным еще другом в Сочи, а вернувшись, застал Ольгу уже совсем иной. Она играла со мной в какую-то странную игру, но ни о каком сексе уже не было и речи. Беседы о дзен-буддизме, установившиеся на Воротниковском, ее странные отношения с Наташей чрезвычайно возбуждали меня, и уже тогда, наверно, в моей душе начал вызревать какой-то миф. Все это продолжалось до весны. Теперь я приближаюсь к самому непостижимому отрезку своей жизни, описать который можно лишь штрихами, ибо целиком он никогда не уложится в пространство бумажного листа и даже в объем книги.

Кто такой я? Каким образом возник и почему родился именно человеком? Мог ли я вообще не родиться или родиться, скажем, кошкой? И как бы мог существовать мир, если бы меня не было?

Началось с гипноза. Я отдавал мысленные приказы, и люди подчинялись им. Меня как будто окружала мощная гипнотическая аура. Затем я начал слышать ее голос, звучавший непосредственно в моем сознании. Мы могли мысленно разговаривать, хотя физически она отсутствовала.

Я постигал все новые и новые глубины Вселенной. В моем сознании как будто крутились цветные узоры калейдоскопа. Как далеко все это было от теории Маркса-Энгельса! Все было реально и при этом не вызывало никакого страха. Я экспериментировал над собой и другими.

Был Страстной четверг. Мы сидели вдвоем в комнате спиной друг к другу. Я мысленно спросил ее:

«Кто все это создал?»

«Бог», – прозвучал голос в моем сознании.

«Бог, Бог… а кто Бог: ты?»

«Нет».

«Так кто же, я?»

«Да!»

И тогда я закричал, а она не шелохнулась. Сразу все мне стало ясно. Я больше не произнес ни слова и вскоре ушел.

Странное небо над головой. Сплошные серые облака. Вечер, проколотый иглами фонарей. Почти никого вокруг. И в центре всего этого непостижимого мира – я. Это было в четверг. А в субботу родители отвезли меня в психиатрическую больницу.

Иногда я думаю, что в наше время мои фантазии не заинтересовали бы ни одного немецкого врача.

– Как ваше имя? – спросил бы врач.

– Иисус Христос.

Он протянул бы мне руку:

– Очень приятно. А я Штольц. Завтра выходите на работу. – Свобода Совести.

Но не так было в СССР образца 1978 года. При словах «я Иисус Христос» врачи делали стойку и не сводили с меня взгляда. Потом пошли нейролептики. Лечили меня долго и основательно. После выписки из больницы система фактов в моем сознании уже рассыпалась, оставив лишь одни незначительные фрагменты.

Развязка

Я никогда не верил, что Лариса будет моей, что будет со мной хотя бы один раз, а уж этого-то я всегда умел добиваться от женщин. Вероятно, оттого, что видел в ней Музу, любил любовью, скорее, духовной, чем плотской, с трудом смотрел в ее глаза, и если наши взгляды встречались, чувствовал себя совершенно беспомощным. Но бог поэзии говорил громко и властно. За 1981 год я сочинил столько стихов, что ими можно было бы оклеить все стены моей комнаты, если бы кому-нибудь захотелось это сделать. Хотел ли я издать свои стихи? Вряд ли. Прежде всего, мне было бы противно обсуждать их с любым редактором. И, кроме того, какая-то непонятная сила запрещала мне это сделать. Мой отчим как-то сказал, что насчет публикации я могу быть совершенно спокоен – ее никогда не будет.

– Твои стихи не советские, – мягко сказал он, растягивая вторую гласную. Получилось не сове-е-е-тские. Больше он ничего не сказал, а мне было скучно допытываться, что советское, а что нет. От этих мыслей начинала болеть голова. А стихи Пастернака – советские? И все-таки их издавали. Даже при жизни.

Елизавета Алексеевна как-то сказала, что лучший поэт – это мертвый поэт. Он уже никому не может помешать. Я же хотел признания при жизни, но совершенно ничего для этого не делал. Лариса, Лариса, мне нужна была только Лариса, иначе зачем признание. А она совсем неплохо относилась ко мне. Однажды мы были на выставке «300 картин из Лувра». Остановившись перед одной из них, на которой был изображен Христос, снятый с креста, я некоторое время рассматривал ее, а затем сказал Ларисе:

– Художник так убедительно изобразил мертвое тело, что трудно поверить, будто оно когда-нибудь может воскреснуть.

Мы пошли дальше, и она шепнула мне:

– Видишь вон того? Он повторил своей даме твое заключение. Она могла гордиться за меня, если у меня что-нибудь хорошо получалось, а если не получалось – молча презирала.

Она попросила повесить ей на дверь новый накладной замок. Возился очень долго, и работа получилась настолько халтурная, что ей впоследствии пришлось все переделывать. На месте, изуродованном сверлом, появилась врезанная в дверь доска. Думаю, именно этого она не могла простить мне никогда.