Геологическая поэма

И тут только я сообразил, что выгляжу-то и в самом деле бродягой былых времен, бежавшим откуда-то с Сахалина. На обоих коленях и на заду у меня красовались разноцветные заплатки, присобаченные — иного слова не нахожу — торопливыми грубыми стежками. Из-под прожженной в нескольких местах телогрейки выглядывала застиранная армейская гимнастерка, и весь этот ансамбль завершался вверху шляпой с обвисшими полями, а внизу — стоптанными сапогами с присохшей исторической грязью заброшенного Старо-Московского кандального тракта, по которому я накануне добирался до Читы.

Несколькими годами раньше мне довелось слышать рассказ академика Ферсмана о том, как, кажется, в Архангельске одна сердобольная старушка подала ему монетку, приняв за христарадника. Академик тогда тоже только вернулся с поля и выглядел, надо полагать, не лучше, чем я на читинском перроне. Рассказывая, Ферсман заразительно хохотал, сотрясаясь всем своим тучным телом, и то и дело вытирал слезы.

Помню, были у меня тогда великолепнейшие образцы «турмалиновых солнц»^[13] с Адон-Чилона, каких я с тех пор нигде и ни у кого не встречал. Ферсмана они привели в восхищение: «Какие красавцы! Просить не стану, уверен, что не отдашь. И правильно сделаешь. Я и сам бы никому такие не отдал. Знаешь, что я сделаю, пожалуй? Я их украду. Согласен?» Я понимающе хихикнул, полагая, что маститый ученый шутит. Но после его отъезда мои «турмалиновые солнца» словно бы провалились сквозь земную кору…

В конце концов буйная киоскерша оказалась не столь уж и вредной. Убедившись в моей платежеспособности, она отмякла лицом и, подавая мне пачку газет, доверительно и горестно вздохнула:

— Ох, страсти — все бомбят да убивают. Бедные, бедные люди!..

В город я заявился прямиком из тайги, почти с иной планеты, от начала времен нерушимо пребывающей в медлительной первозданной тишине, безлюдье и счастливом неведении о скоротечных и бурных делах мира больших городов. Поэтому суровая значительность газетных сообщений помножилась на ту внезапность, с которой она ворвалась в мое сознание.

«Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР… Присвоить звание генерала армии… Присвоить звание адмирала…» С первых страниц газет смотрели еще не очень тогда знакомые и, конечно, сами пока не ведающие о своей будущей всенародной славе решительные, крепкие мужчины во цвете сил. Жуков, Мерецков, Тюленев… Исаков, Кузнецов… Простая, аскетически простая военная форма, ордена, ромбы в петлицах. «Генералы и адмиралы Советской страны». Так называлась передовая статья. «Находясь в капиталистическом окружении, — говорилось в ней, — Советское государство неустанно заботится об укреплении Красной Армии и Военно-Морского Флота для того, чтобы никакие происки внешних врагов не застали нас врасплох. Введение новых званий для высшего начальствующего состава армии и флота является одним из необходимых мероприятий, укрепляющих оборону нашей Родины».

Я прошел в здание вокзала и присел на первую подвернувшуюся скамью, благо свободных мест в просторном прохладном зале ожидания было предостаточно.

Возможно, это человек, чья жизнь проходила в долгих экспедициях, первым назвал писаное слово духовной пищей. Сейчас мне, алчущему черного хлеба фактов и сырой воды правды, предстояло вкусить, судя по всему, горькой пищи. Я торопливо пробегал глазами по газетным столбцам и убеждался: за те два месяца, что я безвылазно провел в тайге, без радио и газет, многое в мире решительно изменилось к худшему. Заглавия на последних страницах, традиционно отводимых под дела заграничные, были красноречивы, как артобстрел.

«Военные приготовления в Италии».

«Прекращение телефонной связи между Францией и Италией».

«Обращение Рузвельта к Муссолини».

«Новое наступление германских войск».

«Эвакуация войск союзников из Дюнкерка».

«Налет германских самолетов на долину реки Роны».

«Иностранные самолеты над Швейцарией».

«Военные действия в Норвегии. Германские самолеты сбрасывают разрывные и зажигательные бомбы. Жители Нарвика прячутся в тоннелях железных дорог. Город горит уже несколько дней. Целые кварталы сравнены с землей».

Минует ли нас чаша сия? Июнь сорокового года… Наверно, о многом можно было догадываться уже тогда, но что делать — письмена эпохи однозначны для нас лишь при взгляде с большого расстояния…

«Берлин. Верховное командование германской армии сообщает: «После ожесточенного боя взята крепость Дюнкерк. Германские войска захватили 40 тысяч пленных и огромное количество трофеев. Таким образом, все бельгийское и французское побережье пролива вплоть до устья Соммы занято германскими войсками».

Они торжествовали. Победительный лязг гусениц, хлесткий топот парадно марширующих батальонов, напористый лай команд — вот что явственно слышалось в коротком сообщении, хотя наши газеты выдерживали подчеркнутую бесстрастность. Объективность. Факты. Никаких эмоций. Так было нужно тогда…