Геологическая поэма

С этими мыслями я и заснул в своей палатке, и ничего удивительного, что передо мной открылась слепая белая равнина… нарты, тяжело ползущие по сухому крупнозернистому снегу… двойной след полозьев, уходящий к задымленному горизонту. Где-то впереди, за клубящейся снежной мглой, смутно маячит нунатак^[12] Шейдек, временами открываясь на краткий миг во всем своем жутком величии и недоступности… Я ускоряю шаги, потому что у его подножья, еле теплясь, ждет спасения что-то беспомощное и хрупкое. Ноги мои все более и более увязают в снегу. Изнемогая, я рвусь вперед, спешу и чувствую, что безнадежно опаздываю. А страшный нунатак по-прежнему далек…

Это тянулось мучительно долго, как бывает только во сне, и когда я наконец проснулся, словно последним усилием выползая из жадно чавкающей трясины, то был мокр, как мышь, и измотан до предела. Глухо, взахлеб билось сердце, словно вознамерившись проломить изнутри грудную клетку и вырваться на волю. Рядом, в темноте, на расстоянии вытянутой руки, идиотски хладнокровно тикал настырный будильник. Я приподнялся, нащупал кнопку фонаря и зажег свет. Время — четверть четвертого. Страшно хотелось курить. Машинально поискал я глазами подле себя, и совсем напрасно, ибо единственная пачка папирос еще с вечера была предусмотрительно спрятана в гараже перед домом.

Никак не могу окончательно бросить курить, на чем усиленно настаивает Евгений Михайлович, врач и мой давнишний друг. «Даниил, — стращает он обычно, покашливая и хмуро глядя в сторону, — ты снаряжешь в себе мину замедленного действия. Однажды она сработает, и я тогда приеду только затем, чтобы констатировать экзитус леталис…»

Вкрадчиво частил будильник. Медленно и веско отстукивали в отдалении солидные настенные часы, словно кто-то размеренно и без устали перебрасывал на счетах тяжелые костяшки. Мне представились длинные сухие пальцы, обтянутые глянцевитой кожей, — в безжалостном ритме маятника они порхают над отполированными колесиками цвета слоновой кости, нанизанными на бесконечный металлический прут, а выше и ниже — еще ряды и ряды, будто множество старых-престарых позвонков. Бухгалтерия жизни. Колесико — миг, колесико — миг… Капля камень точит.

А сон, надо сказать, мне не понравился. И не потому вовсе, что я склонен верить в вещие и пророческие сновидения. Отнюдь. Подобные сны означают — и я в этом убедился, — что где-то внутри получен сигнал о надвигающемся потрясении, катаклизме, эпицентр которого, может быть, еще и неблизок, но самые первые толчки уже улавливает восприимчивый к малейшим нарушениям сейсмограф подсознания, и в полумраке дремлющего мозга проплывает лента с тревожно пульсирующей сейсмограммой. Все это мне было известно, однако относительно сроков я заблуждался, не зная еще, что чуткая субстанция недвижных придонных слоев памяти уже потревожена, и гигантский кальмар архитевтис уже начал всплывать. В ближайшие часы мне предстояло узнать об этом.

Половина пятого. Не спится. Самое время перелистывать свою жизнь сзаду наперед, придирчиво водя над страницами заострившимся старческим носом: а как бы, мол, вот тут я поступил нынче? Взять хотя бы эту страницу — начало июня сорокового года. Считанные дни остаются до начала великой войны…

На перроне станции Чита-II было на удивление малолюдно. На путях густо дымили самоварными трубами приземистые маневровые «кукушки». Вскрикивая высокими испуганными голосами, они таскали взад-вперед обрывки товарных составов. Кирпичного цвета вагоны гулко гремели, так что сразу становилось ясно, что они или совсем, или наполовину пустые. Что-то натянутое, до струнного звона напряженное виделось в серебряном блеске рельсов, как бы безостановочно убегающих из-под нависших над ними начальственных дланей семафоров и ручейно льющихся в манящую даль.

Я приходил узнать расписание поездов и, прежде чем уйти обратно в город, подошел к дощатому газетному киоску. На прилавке лежали свежие номера местной газеты и не столь свежие — центральных. В полутемной глубине на полках стояли книги. Я попросил показать некоторые из них.

— Чи-иво? — изумленно протянула толстая киоскерша с рыхловатым незапоминающимся лицом. — А ну, положь обратно! — как бы проснувшись, визгливо вскричала она вдруг и вырвала у меня газеты. — Еще чего, книги ему! Вали отсель, а то сейчас живо милиционера крикну, варнак!

Проходивший мимо железнодорожник с железным сундучком и в замасленной до хромового блеска спецовке остановился, окинул меня взглядом с головы до ног, дружелюбно ухмыльнулся и проследовал дальше.

— Ты что, тетка, с ума сошла? — растерянно говорил я, не понимая причин ее столь бурного негодования. — Что ж, у вас и книг купить нельзя?

— Купить? — недоверчиво переспросила она и рассмеялась скрипучим сердитым смехом, впрочем сразу же и оборвавшимся. — Ты сперва штаны себе путные купи, грамотей. Книги ему, видали!