Геологическая поэма

Немного подождав на остановке, Валентин сел в трамвай. Пока расшатанные вагоны, гремя, как пустое ведро, и нестерпимо визжа на поворотах, тащились в заречную часть города, он дотошно перебрал в памяти весь разговор в гостинице и заключил, что в общем-то вся его затея была заранее обречена на неудачу. Но во всей неумолимо четкой последовательности случившегося было одно смутное место (именно тогда на какой-то миг Валентин был готов допустить возможность успеха) — момент, когда Стрелецкий, буквально окаменев, замер у окна. Валентин подсознательно ощутил некую важность этого мимолетного и как бы незначительного эпизода, однако же никакого разумного объяснения ему подыскать не мог…

Заверяя сегодня Лиханова и Ревякина, что с отцом все в порядке, он оба раза сказал неправду. С отцом вовсе не было все в порядке — отец его, Даниил Данилович, лежал сейчас в больнице с инфарктом, и третий звонок Валентина из аэропорта был именно туда — врачу Евгению Михайловичу, старому отцову приятелю.

Когда он, беспечно посвистывая, взбегал с сумкой через плечо на третий этаж, никто не поверил бы, что у этого молодого человека несчастье с отцом, что по важнейшим и давно выношенным надеждам его менее часа назад нанесен убийственный удар и что за вчерашний день и сегодняшнее утро он прошел пешком по тайге в общей сложности около восьмидесяти километров.

Открыв квартиру отца своим ключом, Валентин вошел в полутемную прихожую, огляделся… Здесь все оставалось таким же, как и во все предыдущие его приезды, — висели те же куртки, меховая и брезентовая, брезентовый же дождевик, пальто, плащ, стояли два вьючных ящика, сложенная раскладная койка, старое трюмо. И однако же в безмолвии и прохладе квартиры улавливалось что-то новое, нежилое, приводящее на память образ забытой пыльной бутылки, в которой тусклая вода мертво стоит над белесым ватным осадком.

Валентин немного помедлил в окружении знакомых предметов, потом, отчего-то стараясь ступать бесшумно, сделал пару шагов и открыл следующую дверь. Квартира была однокомнатная, старого образца: прямо — просторная кухня, налево — завешанный плотной материей широкий проем в обширную комнату с высоченным потолком, где тоже все до мелочей знакомо и не менялось годами, — диван, два кресла, письменный стол, книжный шкаф, кровать, полускрытая шифоньером, в углу телевизор. Валентин откинул портьеру, шагнул и… на миг оторопел. Да и кто не оторопел бы, увидев посреди нормальной жилой комнаты брезентовую двухместную палатку. Основательно выгоревшая, кое-где запачканная, заштопанная — словом, самая обыкновенная, здесь, в городской квартире, она выглядела не то смешно, не то жутковато, а в общем же — до дикости не к месту. Поставлена она была по всем правилам, без единой морщинки, и в этом чувствовалась опытная рука. В первый момент Валентин решил, что отец эту палатку собирался чинить, для чего и натянул ее на каркас. Но, подойдя и заглянув в нее, он лишь пожал плечами — внутри лежали спальный мешок с чистым вкладышем, подушка, книги, аккумуляторный фонарь, и было видно, что всем этим регулярно пользовались. Явилась было мысль, что у отца вовсе не инфаркт, а какое-нибудь психическое заболевание, и это прискорбное обстоятельство друзья милосердно скрыли от сына. Однако догадку эту Валентин тотчас задвинул подальше, предпочтя успокоительное «чудит батя», безотчетно заслоняясь этим от инстинктивного предчувствования горестных признаков одинокой родительской старости.

Неожиданно резко среди тишины протрещал телефонный звонок. Валентин невольно вздрогнул, дождался повторного звонка и взял трубку.

— Валя? — это был Евгений Михайлович. — Вот и славно, что ты дома. Слушай, я давеча как-то не сообразил… Тебе, наверно, скучно одному-то в квартире, а? Приходи к нам ужинать… прямо вот сейчас, а?

— Спасибо, Евгений Михайлович, — Валентин, пятясь, отступил к дивану, сел. — Возможно, ко мне заглянут товарищи…

Это была отговорка — Валентин никого не ждал. Просто ему хотелось побыть одному, привести в порядок взбаламученные мысли и подумать, что делать дальше.

Над дальними хребтами, за еле отсюда видимым аэропортом медленно угасала заря. Снизу, со двора, доносился по-вечернему веселый галдеж детворы. Урчали где-то машины. Город жил своей многообразной, безостановочной и полнокровной жизнью, и лишь вот эта квартира казалась выпавшей из общего потока.