Генрих Третий. Последний из Валуа

Никто не питал такого отвращения к войне, как Генрих, некогда бывший кумиром военных. Мысль о том, что страна может скатиться в кровавую бездну, наводила на него ужас, он уговаривает умеренных, устраивает в Ангулеме встречу, на которой католики и гугеноты пытаются найти точки соприкосновения. Но эта благородная попытка была сорвана непримиримостью обеих партий. Надо было выигрывать время или решаться на войну.

Чтобы разрешить эту трагическую дилемму, в Лионе был созван чрезвычайный конгресс. Екатерина Медичи приехала на него в смятенных чувствах: перехватив письмо Генриха к Марии Конде, она узнала о матримониальных планах своего сына.

Для нее это был тяжелый удар. Стареющая королева могла смириться с ограничением собственной власти, но она не могла себе представить, что ее сын, которого она боготворила, будет принадлежать другой женщине, что ее материнский авторитет, а может быть, и политическое влияние перейдут к сопернице. Она разлучит короля с его любовницей, пусть даже ценой народных бедствий!

И когда Пибрак и Поль де Фуа предлагали на совете меры, которые вели к примирению, королева-мать, ко всеобщему изумлению, резко изменила свое обычное поведение. Она яростно боролась против мира, напоминая о военной славе Генриха, говорила о том, что любое промедление на руку гугенотам, ожидавшим поддержки из Германии, призывала уничтожить мятежников. Она пошла еще дальше, уверяя, что Дофине тут же сдастся, если туда войдут войска, во главе которых будет сам король. Никто не осмелился противоречить королеве-матери – вопрос о войне был решен.

Это был жест отчаяния, бессмысленный, как все жесты отчаяния, – 30 октября Мария де Конде родила на свет девочку и в тот же день умерла. Никто не осмеливался сообщить королю эту новость, и было решено положить роковое письмо с известием среди государственных бумаг. На следующее утро, когда Генрих сел за свой рабочий стол, он увидел эту бумагу. На минуту он застыл, потеряв дар речи. Потом лицо его стало бледнеть, приобретая пепельный оттенок, он взмахнул руками и упал на пол, потеряв сознание. Потребовалась по крайней мере четверть часа, чтобы вернуть его к жизни.

И тогда его боль бурей вырвалась наружу. Забыв обо всех приличиях, он бился головой о стены, заливался слезами, оглашал дворец нечеловеческими воплями. Он оплакивал не только прекрасное создание, что так недолго было с ним: вместе с Марией де Конде в его душе умерла молодость, испарились надежды на простое человеческое счастье.

Когда схлынула первая волна горя, Генрих погрузился в состояние прострации, из которого короля не могли вывести ни мать, ни друзья. Удалось это сделать духовнику, иезуиту отцу Оже.

Никто так, как он, не знал все струны королевской души. И он советует Генриху: чтобы справиться с этим горем, надо найти способ выразить его. Несчастный, выйдя из своего состояния, тут же приказывает провести в память Марии траурные церемонии, всем придворным – надеть траур, часовым – черные повязки. Каждое утро теперь он проводил с портными, прикидывая на манекенах различные детали туалета, отражающие его душевное состояние. Однажды его видели в камзоле, расшитом миниатюрными изображениями смерти. Очень много времени он проводил в церквях и монастырях, часами молился, поражая всех такой набожностью.

Данвиль 4 ноября обнародовал манифест, в котором потребовал от короля ввести свободу отправления протестантских культов и уволить всех итальянских советников короля. После чего он хладнокровно созывает в Монпелье Штаты Лангедока. Еще никогда ни один подданный не бросал королю такого вызова, за которым неизбежно следовала гражданская война.

Генрих ответил, предложив тем же Штатам собраться в Авиньоне. Выбор этого города означал для него опасное путешествие по мятежным областям страны, где восставшие контролировали все дороги, сжигали замки – страна возвращалась в Х-й век.

Желая избежать опасных столкновений, двор решает отправиться водным путем и спускается по Роне на двух кораблях, уставленных пушками. Единственным происшествием за все путешествие была потеря багажа королевы Наваррской.

Открывая заседание Штатов в церкви Шартрё в Виленёв-лез-Авиньон, Генрих произносит блистательную речь.

У него от природы был богатый дар красноречия: немногие ораторы того времени могли так, как он, подчинить себе аудиторию.

Увы! Четыре королевские армии, которым было поручено остановить мятежников, оказались не столь удачливы. Проведенная по всем правилам осада не заставила сдаться Ливрон, маленькую крепость, откуда гугеноты терроризировали все графство. Дофине был превращен в неприступную крепость, а Данвиль, чтобы еще больше досадить своему королю, развлекался, атакуя Сен-Жиль, что у самых стен Авиньона.