Генрих Третий. Последний из Валуа

Однажды, когда две молодые женщины прогуливались по Лувру, Мария, смеясь, увлекла Маргариту в апартаменты, где они столкнулись с Генрихом и герцогом Гизом.

Бросившись с поцелуями на шею возлюбленному, Мария сказала, что заговор их ей понятен, но она не может предать свою сестру, мадам Гиз. Не слушая ничего, Маргарита поклонилась и с достоинством покинула это общество: она больше не любила Гиза и еще слишком любила Генриха, чтобы простить его.

Но это облачко нисколько не омрачило счастья Марии Клевской и Генриха, находившихся на седьмом небе. Однако принцы не имеют права слишком долго предаваться любви. Очень скоро политические проблемы вернули Генриха к реальности.

Если Варфоломеевская ночь почти не запятнала репутации монсеньора, то она нисколько и не укрепила его позиций во Франции. Ему приписывали замысел и тщательную подготовку этих событий, энергию и решительность в их проведении, умение отстоять свою точку зрения при дворе. Католики превозносили его решительность, умеренные – его осторожность. Его поведение противопоставлялось поведению короля, жестокого, непостоянного, кидающегося из одной крайности в другую. Все признавали, что из двух братьев государственным мужем был младший.

Поддерживаемый общественным мнением и владея ключами от всех государственных механизмов, благодаря своему генерал-интендантству герцог Анжуйский был более могущественен, чем король, и обладал большим влиянием. Такое положение дел никак не могло устроить Карла, который к тому же приходил в бешенство, наблюдая счастливый медовый месяц своего брата, тогда как сам он нигде не находил покоя. После родов своей жены Карл вернулся к Мари Туше, от которой у него родился сын, граф Овернский, но этот незаконнорожденный ребенок никогда не сравняется в правах с монсеньором.

В свои двадцать два года Карл чувствовал полный упадок сил. Туберкулез подтачивал его организм; после охоты у короля часто шла горлом кровь. Он понимал, что скоро ему придется расстаться с короной и с Лувром… Одно присутствие брата наполняло короля такой ненавистью, что он был бы рад даже гражданской войне, лишь бы удалить от себя Генриха.

Екатерина была уверена, что после смерти Колиньи и измены принцев партия протестантов парализована. Но, чтобы продолжить дело, начатое в Варфоломеевскую ночь, она должна была усилить нажим на протестантов, не оставив в живых ни одного гугенота. Однако задачи и цели внешней политики Франции ей этого не позволили.

Несколько наивно она полагала, что уцелевших во Франции протестантов можно успокоить, подтвердив Сен-Жерменский эдикт и опубликовав данные о так называемом заговоре адмирала. Но это ни к чему не привело.

Протестантские министры, воспользовавшись жесткой организацией – результатом их последнего синода, – дерзко встали во главе партии. Поддержанные некоторыми военачальниками, они подняли восстание в Ла-Рошели и Сансерре, а тем временем протестанты на юге страны обратились к Елизавете Английской с призывом заявить свои права на французский трон.

Ла-Рошель стала источником жизненных сил для протестантов, бастионом, благодаря которому кальвинисты могли оказывать мощное сопротивление королевской власти. Крепость становилась оплотом новой веры. А Варфоломеевская ночь теряла смысл, поскольку протестанты не были разгромлены.

Все силы королевства были брошены против Лa-Рошели. Была собрана армия – самая многочисленная после начала во Франции религиозных войн. В нее с энтузиазмом вступали принцы, придворные, гранды и даже пажи. Оказались вынуждены последовать их примеру и многие протестанты, недавно перешедшие в другую веру. Общим числом в четыреста человек они вместе с королем Наваррским и принцем Конде встали под одни знамена с Гизом, монсеньором и герцогом Неверским, главными зачинщиками резни 24 августа. И даже Монморанси, несмотря на то что они не одобряли Варфоломеевской ночи, не осмелились отказаться. В свой первый военный поход выступил и герцог Алансонский.

Кого же можно было поставить во главе армии, если не победителя сражения при Монконтуре? Генриху пришлось оставить любовные утехи и вернуться к военным делам.

В конце ноября Ла-Рошель была окружена. Возбуждаемый мэром, непримиримым Жаком Анри, своими пятьюдесятью пятью пасторами, и особенно воспоминаниями о Варфоломеевской ночи, город был полон решимости оказать сопротивление и держаться до конца.