Гения убить недостаточно

Многие фрагменты реальности в этом романе подобны сну. При этом сновидческие картины в тексте подаются как картины яви, странной, гипнотической, но всё же яви. Картины подобны наваждению (от старославянского навадити – обманывать). Образы призрачны, миражны. Грёзы вторгаются наплывами в реалистическое повествование. Определить, что перед нами – видение или реальность – невозможно; можно только указать, что вот тут происходящее приобретает сновидческий характер.

…Мне смертельно хотелось спать, мне казалось тогда, что самое большое счастье, какое только может быть, это остановиться, лечь на выжженную траву и мгновенно заснуть, забыв обо всем решительно. Но именно этого нельзя было делать, и я продолжал идти сквозь горячую и сонную муть, изредка глотая слюну и протирая время от времени воспаленные бессонницей и зноем глаза. Я помню, что, когда мы проходили через небольшую рощу, я на секунду, как мне показалось, прислонился к дереву и стоя заснул под звуки стрельбы, к которым я давно успел привыкнуть. Когда я открыл глаза, вокруг меня не было никого.

Прохождение сквозь «горячую и сонную муть» без-выходно и без-входно. В тексте нет никаких подсказывающих вех, отмечающих границы сна и яви. Герой открывает глаза – «когда я открыл глаза, вокруг меня не было никого» – он проснулся. Но он продолжает сомнамбулическое движение сквозь всё ту же «горячую и сонную муть», где физические параметры мира нарушаются так, что нельзя уловить различие между «быстро» и «медленно», между «мгновенно» и «долго»; и где вполне осуществимо характерное для сна безвредное падение в «мягкое и темное»:

Я пересек рощу и пошел по дороге, в том направлении, в котором, как я полагал, должны были уйти мои товарищи. Почти тотчас же меня перегнал казак на быстром гнедом коне, он махнул мне рукой и что-то невнятно прокричал. Через некоторое время мне посчастливилось найти худую вороную кобылу, хозяин которой был, по-видимому, убит. На ней были уздечка и казачье седло; она щипала траву и беспрестанно обмахивалась своим длинным и жидким хвостом. Когда я сел на нее, она сразу пошла довольно резвым карьером.

Я ехал по пустынной извивающейся дороге; изредка попадались небольшие рощицы, скрывавшие от меня некоторые ее изгибы. Солнце было высоко, воздух почти звенел от жары. Несмотря на то, что я ехал быстро, у меня сохранилось неверное воспоминание о медленности всего происходившего. Мне по-прежнему так же смертельно хотелось спать, это желание наполняло мое тело и мое сознание, и от этого все казалось мне томительным и долгим, хотя в действительности, конечно, не могло быть таким.

Боя больше не было, было тихо; ни позади, ни впереди меня я не видел никого. И вот на одном из поворотов дороги, загибавшейся в этом месте почти под прямым углом, моя лошадь тяжело и мгновенно упала на всем скаку. Я упал вместе с ней в мягкое и темное – потому что мои глаза были закрыты – пространство, но успел высвободить ногу из стремени и почти не пострадал при падении. Пуля попала ей в правое ухо и пробила голову. Поднявшись на ноги, я обернулся и увидел, что не очень далеко за мной тяжелым и медленным, как мне показалось, карьером ехал всадник на огромном белом коне. Я помню, что у меня давно не было винтовки…

Время неимоверно растянуто, оно умопомрачительно густое: «давно» – это несколько минут назад. Такие неуправляемые растяжения временных промежутков сочетаются с характерным для сна ощущением повышенной плотности внешней среды, которая сопротивляется любым движениям сновидца.

…я, наверное, забыл ее [винтовку] в роще, когда спал. Но у меня оставался револьвер, который я с трудом вытащил из новой и тугой кобуры.

Сновидческая трудность, тягучесть, медленность всех телесных действий неотступно преследуют газдановского героя в южнорусской степи, где разворачиваются исходные события романа. Это пространство словно теряет земную природу. Оно не подчиняется законам физики. Там не только слышатся странные звуки, но и вполне возможно медленное падение на землю, будто на планете с пониженной гравитацией: