Гений войны Скобелев. «Белый генерал»

Скобелев по своему характеру был несдержанным человеком. По этой причине он не однажды обижал людей, в чем затем искренне раскаивался. Верещагин вспоминал:

«На второй день после шейновской битвы я застал его за письмом.

– Что это вы пишете?

– Извинительное послание: я при фронте распек бедного X., как вижу, совершенно напрасно, поэтому хочу, чтобы мое извинение было так же гласно и публично, как и выговор…

Начальник большого отряда, извиняющийся перед неважным офицером (майор Владимирского полка), да еще письменно, – это такой факт, который, конечно, не часто встретишь в какой бы то ни было армии».

В то же время Михаил Дмитриевич обычно был очень бесцеремонным человеком.

Верещагин вспоминал:

«Встречает раз Скобелев младшего брата моего на Невском проспекте.

– Верещагин, пойдем вместе стричься.

Тот очень доволен честью проделать эту операцию вместе с генералом, который ведет его к своему знакомому парикмахеру, что ни на есть фешенебельному. Около них суетятся, ухаживают, а они сидят себе рядком, шутят, смеются. При выходе М.Д. спрашивает счет, старый и новый, – оказывается 30 рублей.

– Верещагин, заплатите, пожалуйста.

Тот поморщился, но заплатил, да, конечно, только и видел свои денежки».

И еще:

«Помню, раз в Париже, в гарготке, где мы завтракали, Скобелев разменял ассигнацию в 1000 франков и, вероятно по этому случаю, вздумал оставить девушке, нам прислуживавшей, 100 франков. Лишь после самого энергичного вмешательства моего он положил только 20 франков. Зато же и целовал он руку этой молодой девушки, с наслаждением, со всех сторон».

Скобелев подарил Верещагину на память свой боевой значок, бывший с ним в 22 сражениях, с приложением списка этих сражений, им самим обстоятельно составленного. Значок этот висит теперь у меня в мастерской. Это был большой кусок двойной красной шелковой материи, с желтым шелковым же крестом, набитый на казацкую пику, – порядочно истрепанный пулями и непогодами.

Художник вспоминал:

«Уехав в последний свой туркменский поход, он хватился значка и просил или отдать старый, или прислать взамен новый…

Кстати скажу, что у меня кроме скобелевского значка и помянутого мундира хранится еще как память складной стул, который всегда возился за ним казаком и на котором покойный генерал часто сиживал во время рекогносцировок и битв; когда на переходе через Балканы казак разбил мой складной стульчик, Скобелев ссудил мне свой, так и оставшийся у меня, а я потом отдал ему мой.)

У меня много «сувениров» М. Д. Скобелева. Кроме помянутого его боевого значка, бывшего с ним, по восточному обычаю, во всех сражениях в Средней Азии, сшитого его матерью, истерзанного и истрепанного на носившей его казацкой пике, есть складной стул, на котором он сидел иногда в сражениях, данный мне под Шейновом, когда мой стул сломался. Есть мундир со вставленною, как сказано, заплаткой в том месте, где его ранило, на спине против сердца.

Есть карта штурма города Опорто войсками маршала Сульта с надписью, очень характерной для Михаила Дмитриевича. Она гласит: «Португальцы вели себя, как в подобных обстоятельствах должна себя вести недисциплинированная полупьяная толпа. Решение маршала Сульта атаковать оба противоположных фланга города, рассчитывая на впечатлительные, вооруженные, но малодисциплинированные массы, весьма поучительно…

Надо помнить, что мы, войска, понимаем по-своему победу и поражение и что в нашей оценке этих явлений всегда присутствует известная доля поклонения преданию и искусству; в борьбе же с вооруженными массами надо кровью нагонять страх, нанести материальный ущерб. Последнее особенно важно в борьбе с азиатскими народами. С ними эти соображения составляют краеугольные основания при выборе того или другого способа действий». Скобелев. 18-го июня 1880 года».

Когда после короткого пребывания в Париже я, снова возвращаясь на Дунай, зашел к матери Михаила Дмитриевича – мимоходом сказать, весьма милой и умной женщине, – она просила доставить сыну ящичек, очень нужный. На границе вскрыли ящик, и он оказался битком набитый склянками духов.

В последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после своей известной речи в защиту братьев босняков-герцеговинцев, сказанной в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставляя ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет у Скобелева была еще другая забота: надобно было купить готовое пальто, так как он приехал в военном, а заказывать не было времени. Масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету…

С грехом пополам остановился он – с одобрения моего и старого приятеля его Жирарде, который с ним вместе приехал, – на каком-то гороховом облачении; признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся – до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева: он был точно облизанный! После камешка, брошенного им вскоре в огород немцев, некоторые берлинцы, видевшие нас вместе, спрашивали меня потом:

– Так это-то и был Скобелев?»

Оболенский