Генезис

Едва закрылась дверь за Ромбергом, позвонила Татищина: «Только что оттуда, вы себе не представляете…» Из ее рассказа следовало, что входящие должны оставить упованья. Начальник отдела — дама лет пятидесяти пяти, строго и со вкусом одетая, встретила сдержанно: «Вот вы жалуетесь на то, что проверка была неполной, а, собственно, в чем?» — «В том, что не проведены очные ставки с работниками милиции, которые меня уличают, мне не дали возможности задать им вопросы». — «Хорошо, мы сейчас дадим вам такую возможность». Пригласили обличителя, было ему лет двадцать, в форме, погоны младшего лейтенанта. Конечно, опознал с первого взгляда — она, и никаких гвоздей. «В чем я была одета?» — «В пальто». — «Какого цвета, из какого материала?» — «Буду я помнить… У меня голова меньше, чем у лошади». — «Это ваша профессия — все помнить, вас этому в спецшколе учили». — «В драповом, зеленого цвета». — «У меня есть драповое пальто синего цвета, если прямо сейчас послать ко мне домой — в этом можно убедиться». — «Ну что вы, товарищ Татищина, — начальник кадров сморщилась, словно разрезанный лимон увидела, — мы тут не следствие ведем, пора понять!» — «Тогда прошу приобщить к проверке справку метеоцентра: в тот день, когда меня якобы задержали в ресторане „Российский“, температура была плюс 22 и в драповом пальто мне ходить было незачем». — «Ну уж это — ваши проблемы, в чем вам ходить. Работник милиции утверждает, что видел вас — значит, видел, нам этого достаточно».

Еще четверо слово в слово подтвердили то же самое. Когда их отпустили, начальник кадров посмотрела на Татищину долгим взглядом: «Не понимаю вас. Прокурор города уволил вас за совершение неблаговидного поступка, вы теперь пытаетесь опровергнуть — кого? Прокурора города? Вы что же, не понимаете, что в случае чего — ему из собственного кармана придется выложить вам за вынужденный прогул!» — «А вы не видите, что эти мерзавцы все врут?» — «Я вижу, что вам нужно быть лояльнее по отношению к руководству. Заберите свои умопомрачительные заявления и рапорты — и мы… подумаем». — «О чем?» — «О том, чтобы уволить вас не по положению, а по собственному желанию. Вы что же, не догадываетесь, что вернуться вы в любом случае не можете?»

«Как вы думаете, Глебов? Мне согласиться?» Что он должен был ответить? Что декабристы пошли на эшафот? Что дело прочно, когда под ним струится кровь? Но ведь все это было ТОГДА. А сегодня — это СЕГОДНЯ. И при чем тут декабристы? И какая кровь должна струиться? Турусы на колесах, красивые слова… Он долго молчал, и она кашлянула в трубку: «Что вы молчите?» — «Думаю». — «А что думать? Лбом стену не прошибешь». — «Тогда зачем вы спрашиваете?» Теперь она замолчала надолго, потом пробормотала: «Не знаю… Наверное, мучит совесть, вот и все». И вдруг Глебов понял: Господи, как же все просто, ясно как… Ведь на эшафот они шли не за чинами и орденами, не для себя шли, а для будущего, в которое верили. А для себя… Что у них было для себя? Только гордость, только сознание своей жертвенной причастности к великим переменам. Что же у нас, давно отвыкших от осмысления высоких слов и высоких истин? И давно привыкших к скучной и неизбежной атрибутике собраний и заседаний… Померкли пламенные слова, тьмы низких истин нам дороже… «Я убежден, что вы… не должны соглашаться. Мы не имеем права поднимать руки вверх». — «Тогда нас растопчут. Кому польза?» — «А Христос смертью смерть попрал». — «Вы это собираетесь написать в инстанции?» — «Нет. Я только хотел убедить вас в том, что слабость человека — если он человек — гораздо меньше его силы. Подумайте. Я жду вашего звонка».

Приехал Володя Храмов, молча протянул мятый конверт, пожал плечами: «Мне иногда кажется, что я сплю». Глебов развернул листок: бланк с гербом, четкий машинописный текст, уверенная подпись — так раньше расписывались кассиры на кредитных билетах. «На Вашу жалобу сообщаем, что приведенные Вами факты в ходе проверки подтверждения не нашли. Ваш допрос был проведен по поручению следователя оперработниками, которые вели себя в рамках УПК РСФСР». Глебов поднял глаза: «Что решили?» — «Снова писать. Знаете, не потому, что я жажду крови. Просто никогда не прощу себе слабости. Не хочу ее больше повторить. — Помолчал и добавил: — Я вам говорил или нет? Коркин меня спрашивает: почему „ампир“, „император“, если по-французски в этих словах произносится не „м“, а „н“? И смеется: вы нас необразованными считаете, дремучими, а-я-яй… Я ему говорю: может, объясните, что означает „ампирное стекло“? Это такое, говорят, которое принадлежало императору. Представляете?» — «Вы его не о том спросили, — усмехнулся Глебов. — А вот знает ли он, что означает умышленное совершение должностным лицом действий, явно выходящих за пределы прав и полномочий, предоставленных ему законом?» — «А что… оно означает?» — «Превышение власти».