Генерал

Тогда, после бомбежки, Стази очнулась в полутемной риге, где пахло мышами и прошлогодним подмокшим зерном. Фракасс, как ни странно, лежал рядом, подпаленный, но живой. У нее гудела голова, тошнило, но, ощупав себя, она не обнаружила никаких явных повреждений. Но дверь в ригу оказалась заперта. И тут Стази стало страшно, как не бывало за всю войну; это был липкий, отнимающий разум страх, и он был еще унизительнее от того, что так бояться приходилось своих. Она быстро огляделась. Крепкие балки над головой были, но на ее платье не было пояса, а чулки от пожара почти разлезлись. Не выдержат. Еще в углу стояла какая-то не то печь, не то просто ящик из кирпича. Об него можно было попробовать разбить с разбегу голову, но способ этот был сомнителен. Отец не раз рассказывал маме, как таким образом заключенные пытались покончить с собой, но почти всегда такие попытки заканчивались неудачей. Пол был земляной, и, наверное, можно его подкопать, но, скорее всего, у нее нет на это времени. Фракасс лежал тихо, почти неслышно скуля и вылизывая обрубок лапы. Стази осторожно подошла к стене, но в щель не было видно ничего, кроме вытоптанного двора. Она решилась ждать, и скоро двор пересек человек в гражданском, но с винтовкой. И от этого стало еще страшнее.

Стази вернулась на солому и села, обхватив колени руками. Дурацкий конец. Зачем тогда ей была послана ее любовь, если она никого ею не спасла и не спаслась сама? А Стази верила в промыслительность жизни – верила не так, как это делают философы или глубоко верующие люди, а так, как чувствуют дети и блаженные, нутром, сердцевиной. Для чего она пришла в этот мир? Только ли для того, чтобы прожить в лучшем на свете городе и стать последней любовью большого человека? «О, господи! – вдруг вырвалось у нее. – Да разве этого мало? Разве за это не стоит теперь умереть?!» И она изо всей силы ударила себя по щеке. Фракасс вскочил и залаял, и дверь тут же открылась.

– А, пришла в себя, скаженна? – на ломаном русском произнес парень в старомодном плаще, перепоясанном офицерским ремнем. – Он покрутил пальцем у виска. – Ступай за мной, малахольная.

Стази не поправила платья. Не отряхнулась, а только крепко взяла за ошейник Фракасса.

Они пришли в какой-то фахверковый домик, окруженный орудиями, мотоциклами и прочей военной техникой, правда изрядно поломанной. Повсюду бегали люди, почти все в таких же диких одеждах, как у ее конвоира. Парень постучал в дверь прикладом и впихнул ее в комнату.

За столом сидел человек лет сорока с грубо слепленным хохляцким лицом. Стази спокойно и, не спрашивая, села на стул.

– Кто вы? – с характерной растяжкой спросил он.

– Меня воспитывали, что первым должен представляться мужчина.

– Благородная, что ль? Да ладно, мы не гордые. Мы – гарда.

– Простите?

– Отряд «Смерть фашизму».

– Партизаны, понятно. А я Мария Петрова, русская. Так вышло, что родители еще с Первой мировой жили в Германии. Ехала к сестре, в Фюссен. – Слова лились автоматически, без запинки. Проверить ее в нынешнем водовороте и хаосе, где ситуация меняется каждый час, у них все равно нет ни времени, ни желания, ни, главное, возможности. – Хотелось бы узнать, где я, – может быть, все-таки сумею добраться до сестры.

– В Пршибраме. Документы есть?

– Какие документы после этой бомбежки? Отпустите меня, я доберусь, если только рядом нет власовцев, остальных я не боюсь, – с последней надеждой лгала она.

– Чего им тут делать? Они все у Праги околачиваются. А в Фюссен ты не попадешь, там американцы. Так что давай-ка, девка, оставайся у нас. Кашеварить умеешь, а то наши дивчины все в бой рвутся.

– С кем воюете-то? – в тон ему, принимая манеру простой девки, поинтересовалась Стази.

– С ними и воюем, сволочами… – Далее посыпалось нечто невообразимое и непередаваемое по ненависти и грязи языка. – Мы и стоим тут, чтобы этим сукиным сынам к союзничкам было не пробраться.

Значит, РОА близко, это был шанс.