Генерал в своём лабиринте

Он знал своих сторонников в провинциях. Все они были людьми, проявившими себя в освободительных походах как герои, однако в политических играх они были хапугами и мошенниками, спекулирующими на чем угодно, и даже могли пойти на сговор с Монтиль-ей против него. Он не дал гостям передохнуть, пока не сделал их своими сторонниками – так он поступал всегда. Он даже попросил их поддержать правительство, пусть и вопреки собственным интересам. Причины своей просьбы он, как обычно, высказал пророчески: завтра, когда его уже здесь не будет, само правительство, которое теперь просит о помощи, вынуждено будет отправиться к Сантандеру, и этот последний явится в Америку, увенчанный славой, чтобы уничтожить главную мечту генерала – огромное единое отечество, которое он создавал столькими годами войн и жертв, – все разлетится на куски, партии передерутся между собой, его имя будет осквернено оскорблениями, а дело опорочено в памяти поколений. Но все это волновало бы его в тот момент не так сильно, если бы не новая кровь, которой он не сможет помешать пролиться. «Восстания похожи на морские волны, они накатывают одно за другим, – сказал он. – И потому они мне никогда не нравились». Видя удивление присутствующих, он вымолвил:

– Что поделаешь, в эти дни я сожалею даже о тех, которые мы подняли против испанцев.

Генерал Монтилья и его друзья поняли, что встреча окончена. Перед тем как попрощаться, он вручил каждому из них медаль со своим изображением, и они не могли отделаться от ощущения, что это его предсмертный подарок. Когда они уже выходили, Гарсиа дель Рио тихо сказал:

– У него лицо мертвеца.

Фраза разошлась по всему дому и, повторяясь как эхо, преследовала генерала всю ночь. Тем не менее генерал Франсиско Кармона на следующий день был удивлен бодрым видом генерала. Он нашел его в патио, где тот лежал в гамаке, на котором шелком было вышито его имя. Гамак сплели в соседнем селении Сан-Хасинто; Хосе Паласиос повесил его между апельсиновыми деревьями, и генерал наслаждался благоуханием их цветов. Он только что принял ванну, волосы его были зачесаны назад, а голубой мундир, накинутый на голое тело, придавал ему беззащитный вид. Раскачиваясь в гамаке, генерал диктовал племяннику Фернандо гневное письмо президенту Кайседо. Генералу Кармоне он не показался похожим на покойника, каким тот ожидал его увидеть, возможно потому, что генерал был охвачен одним из тех приступов гнева, о которых ходили легенды.

Кармона был огромен, и его хочешь не хочешь да заметишь, однако генерал посмотрел на него, словно не видя, – диктуя в этот момент очередную фразу о вероломстве тех, кто клевещет на него. Только в самом конце письма генерал повернулся к гиганту, неподвижно стоявшему возле гамака и смотревшему на него не мигая, и спросил, не поздоровавшись:

– Вы тоже считаете меня зачинщиком мятежей? Генерал Кармона, опережая возможную враждебность, спросил почти высокомерно:

– Откуда вы это взяли, мой генерал?

– Оттуда же, откуда взял вот это, – ответил он.

Он протянул Кармоне вырезки из газет, которые только что доставила почта из Санта-Фе, где его в который уже раз обвиняли в том, что он тайно готовил мятеж гренадеров, чтобы вопреки решению конгресса вернуть себе власть. «Просто свинство, – сказал он. – Пока я проповедую единение, эти недоноски обвиняют меня в заговоре». Генерал Кармона, прочитав газетные вырезки, вздохнул разочарованно.

– Я не просто верил, что вы хотите вернуть себе власть, – сказал он, – мне бы хотелось, чтобы это воистину оказалось правдой.

– Я и не сомневаюсь, – ответил генерал.

Он ничем не выказал свою досаду, только попросил подождать, пока закончит диктовать письмо, в котором еще раз просил официального разрешения выехать из страны. Закончив диктовать, он вновь обрел спокойствие – так же быстро, как потерял его, когда читал статьи. Он поднялся без посторонней помощи и взял под руку генерала Кармону, собираясь прогуляться у источника.

Солнечный свет напоминал золотистый порошок – он сыпался сквозь листву апельсиновых деревьев после трехдневных дождей и распугивал птиц, сидевших на ветках, усыпанных цветами. Генерал внимательно смотрел на птиц, некоторое время вслушиваясь в их пение, потом вздохнул: «По крайней мере, хоть птицы поют». Затем подробно объяснил генералу Кармоне, почему антильские птицы поют в апреле лучше, чем в июне, и тут же, без всякого перехода, заговорил о делах Понадобилось минут десять, чтобы убедить Кармону подчиниться без всяких условий власти нового правительства. Затем генерал проводил его до дверей и пошел в спальню, чтобы собственноручно написать Мануэле Саенс, которая все жаловалась на то, что правительство чинит препятствия их переписке.