Генерал террора

   — Я и сам не могу стрелять в солдат. Только — в жандармских офицеров. Если караул поднимет шум, значит, обратно в камеру?

   — Нет, зачем в камеру?

   — А что же?

   — В любого офицера, даже не жандармского, стреляйте без раздумий. Я тоже не промахнусь, хоть и семинарист. Здесь одни сволочи и прохвосты... прости меня, Господи! Но в солдат — не могу позволить. Значит... стрелять, в случае провала, придётся в себя.

   — Великолепно. Пошли.

   — Из первых трёх часовых я одного отправил спать. Ненадёжный. Может шум поднять.

Проходя мимо двух оставшихся, Сулятицкий небрежно бросил:

   — Мыться идёт... Говорит, болен.

По инструкции умываться разрешалось не ранее пяти часов утра, всегда под наблюдением жандарма и так называемого «выводного» солдата. Однако полусонные часовые, подчинённые непосредственно Сулятицкому, не увидели ничего странного в том, что заключённый выходит из камеры ночью с одним разводящим.

Когда дошли до железных дверей в конце коридора, Сулятицкий прикрикнул на очередного часового:

   — Спишь, ворона?.. Открой.

Часовой, вздрогнув от неожиданности, открыл дверь — ту самую, к которой напрасно готовили ключ.

Савинков прошёл с полотенцем к умывальнику. Справа и слева стояли солдаты. В отдельной комнате с незапертой дверью, не раздетый, лежал жандарм. Спал или только «отдыхал» с полупьяну? Пока Савинков умывался, Сулятицкий прошёл в кордегардию — посмотреть, всё ли спокойно. Вернувшись, он провёл в кладовую; там, в темноте, Савинков срезал отросшие за это время усы и вышел солдат солдатом — в фуражке и даже с казённым подсумком. На глазах у тех же часовых прошли обратно в кордегардию; на их шаги кое-кто обернулся, но заключённого не узнали. Дальше! В сени. Самое опасное. Дверь в комнату дежурных офицеров была отворена. Оба непроизвольно сжали в карманах рукояти револьверов. Про-онесло! Время предутреннее, все маялись изморочным сном. Наружный часовой, в дверях, глянул на привычные погоны и зевнул:

   — О-хо...

Белые рубахи других солдат, цепью охранявших крепость снаружи, не взволновались при виде своего же брата-полуночника. Кто знает, может, за водкой офицерами посланы. Ночная скука, она не тётка. Подыграли ещё маленько вслух:

   — Э-эх, нам бы с тобой оставили выпить-то!..

   — Оставят, раззявь пошире хлебало!..

Среди белых рубах прошёл сочувственный смешок. Мимо. Дальше. В узком переулке их ожидал поставленный Зильбербергом свой часовой. В руках — корзина с платьем. Но нельзя было терять времени. Следы погони обнаружились уже через пять минут — чуткое ухо ловило шумы в крепости. А впереди — те же белые рубахи. Отсекают путь?.. Всё равно: обратного хода не было. Позади — тюрьма.

   — Вперёд?

   — Только вперёд!

Нет, погоня сюда ещё не докатилась. Оказалось, как раз открылся ранний толчок и матросы по холодку шли закупать провизию, попевая сквозь зевоту:

«Эх, яблочко,

Да куда... котишься...»

Через десять минут они были на квартире у знакомого рабочего. Их ждал Зильберберг. Там уже и переоделись. Дальше. На квартиру к другому рабочему, в сырой и тёмный подвал.

Только здесь Лев Зильберберг и потерял своё обычное хладнокровие. Он обнимал Савинкова и Сулятицкого и радостнее их самих повторял:

   — Воля! Ведь воля?!

Чтобы снять обвинение с ни в чём не повинных часовых, да и с оставшихся в камерах товарищей-заложников, в этом же подвале было написано и своими людьми в большом количестве экземпляров отпечатано извещение:

«В ночь на 16 июля, по постановлению Боевой организации партии социалистов-революционеров и при содействии вольноопределяющегося 57-го Литовского полка ВМ. Сулятицкого, освобождён из-под стражи содержавшийся на главной крепостной гауптвахте член партии социалистов-революционеров Борис Викторович Савинков.

Севастополь, 16 июля 1906 г.».

Но предстояло ещё выехать за границу.

Вся полиция и все воинские патрули были подняты на ноги. Целых десять дней пришлось отсиживаться в сорока вёрстах от Севастополя, на хуторе сочувствующего эсерам немецкого колониста Штальберга. Но в дом к нему, обременённому семьёй, не заходили, спали вообще в одном из степных урочищ — на циновках, под одеялами, в окружении разложенного оружия, которое могло выдержать самую сильную осаду. Место меняли при каждой ночёвке.

Только на одиннадцатую ночь Савинков, в сопровождении всё того же Зильберберга, отправился на полупалубном маленьком боте в румынский порт Констанцу. Вместе с ним отплывал и Сулятицкий.

Савинков пытался отговорить его от опасной и непредсказуемой судьбы эсеровского террориста. Этот семинарист, спасший от виселицы, был неподражаем в своей спокойной убеждённости. Дня через три после побега он уже сознался:

   — Я хочу идти с вами. До конца.

   — Но это очень опасно. Вы лично могли убедиться.

   — Всё равно. Не отговаривайте.