Генерал и его армия

Донской, обретя уверенность, осмелясь возражать, заговорил пространно, красиво и с задушевным пафосом - о том, что эти бессудные расправы, о которых он слышал доселе из чужих рассказов, а вот сегодня оказался свидетелем, расправы эти не только порочны в смысле воспитательном, но прежде всего не достигают цели, даже производят обратное действие. Предателей, перебежчиков нужно судить открыто, показательным судом, чтобы все видели, в чем их вина перед родиной и как глубоко падение. Но солдат-фронтовиков втягивать в исполнение, чтобы они участвовали в казнях ведь это не укрепляет, а разрушает психику. Улягутся в их солдатской памяти и штыковые бои, с распоротыми животами, с проломленными черепами, простится себе и тот раненый, которого ты в смерть добивал саперной лопаткой или каской, - то было в бою, не ты его, так он тебя, - но никогда не простится, не забудется бессильная жертва, схваченная за локти, чтобы ты мог спокойно взвести затвор, а прежде разбить ему губы в кровь или, сняв ремень, свободно замахиваясь, пряжкой крест-накрест располосовать лицо. Это не покинет тебя ни в снах, ни во хмелю, и до конца жизни будет маячить перед глазами. Озверевший садист может всего этого не предвидеть, или ему наплевать на последствия, но те, кому власть дана...

- Не дана, - глухо откликнулся генерал. И Донскому даже показалось, что он ослышался. Генерал уже не ходил по комнате, а смотрел не отрываясь в окно. - И ты вот что, братец... мне обо всем этом докладывать необязательно.

Донской умолк и более никогда об этом не докладывал. И с этого дня явственно зазвучали в нем слова, обращенные к генералу: "И ты такой же", что-то не слишком определенное, в чем были и понимание, и сочувствие, и легкая насмешка, и оправдание себя самого. Увы, есть такого рода страх, которому все подвержены без исключения, и даже - вооруженные мужчины.

А страх такого рода, посетивший его самого, вовсе не труса, все не выветривался. В столовой Военного совета он не мог заставить себя сесть рядом со Светлооковым, лишь украдкой, с неприятным чувством, поглядывал издали на его руки, точно бы это они держали тогда оружие, когда говорилось с ясной улыбкой: "Смоленские среди вас есть?.."

Но вот, несколько дней назад, Светлооков неожиданно оказался против него за столом и сказал вполголоса, глядя прямо в глаза:

- Охота мне, майор, с тобой посплетничать.

- Здесь? - почему-то спросил Донской, едва не поперхнувшись.

- Можно и здесь. Было время, мы стихи читали и водку до утра кушали. Но лучше в другом месте.

Странным показалось, что для "сплетен" он назначил свидание в леске, неподалеку от штаба, хотя мог бы, кажется, к себе пригласить, коли так дороги были ему воспоминания. И еще неприятно покоробила эта его уверенность, что Донской придет, куда ему укажут. В довершение всего он еще выговорил Донскому, когда тот с намеренным опозданием явился к поваленной сосне:

- Опаздываешь, адъютант. Это не годится. От бабы, что ли, никак оторваться не мог?

Для таких случаев князь-Андреева наука предусматривала, как отбросить это прилипчивое "ты", переменить навязываемый тон, - для этого следовало состроить на лице выражение, которое Донской мог бы сформулировать наизусть: "Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, коли вы не будете иметь достаточно уважения к самому себе, но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны".

- Простите, - сказал Донской с таким именно выражением, еще усиленным холодностью тона, - как вас по имени-отчеству? Не имел до сих пор чести...

- Николай Васильич. Как Гоголя, - ответил Светлооков готовно, не оценив этой холодности. - Садись, потолкуем.

Донской, однако, остался на ногах и то прохаживался, то останавливался против Светлоокова, не сняв фуражки, как сделал он, и не расстегнув воротника.

- Ты чего-нибудь понимаешь, Донской, что происходит?

- Что вы имеете в виду? - Донской все же не оставил усилий вернуться к допустимому "вы". - И где именно "происходит", как вы изволили выразиться?

- Ты чо это ершишься? - спросил Светлооков весело. - Вот, будем мерихлюндии разводить. "Не имею чести", "изволите". Кстати, можешь меня на "ты", мы вроде одногодки и в чинах одних. - Он вынул из кармана перочинный ножик и огляделся по сторонам. - Нагни-ка мне веточку.

- Какую веточку?

- Какая тебе понравится.

Донской, подернув плечами, пригнул ему вершинку молодого вяза. Светлооков ловко отхватил ее и стал выделывать прутик, срезая боковые побеги.

- Я понять не могу, какой у него следующий шаг, у Фотия. Ну, повезло ему с плацдармом, это все признают, а дальше что? Есть у него в голове план или же торичеллиева пустота?

- Я попросил бы!.. - сказал Донской, вытягиваясь. - Я попросил бы вас о командующем...

- Брось, - перебил Светлооков. - Тут тебя не слышат. Намерен он этот Мырятин брать или ему сразу Предславль подавай?

- Все возможно. Командующий наш - человек масштабный.