Это понятно: стадо коров и быков могло пройти не более 5–6 верст в день, а пехотинец — до 25 верст. Поэтому солдатам, съевшим в дороге прихваченные с собой сухари (обычно брали сухарей на три-четыре дня), на биваках попросту было нечего есть, а это с неизбежностью порождало мародерство, грабежи. А когда есть очень хочется, патриотический характер войны не может быть препятствием для грабежа своих же соотечественников. Не меньше проблем возникало и с фуражом для коней. Митаревский пишет, что солдат велено было обеспечивать из сухарных фур, «а фураж брать, где найдется, под квитанцию…». Между тем квитанции были ничего не значащими бумажками и не препятствовали мародерству, тем более что если сена и овса у крестьян уже не было, то солдаты косили рожь и траву в ближайших окрестностях. Впрочем, как писал один из французских участников похода Митаревский, рожь и трава были скошены уже на расстоянии пяти верст от дороги. «Тут мы начали понемногу таскать, где случится, коров и свиней и варили уже для солдат пишу в котлах». Митаревский пишет, что грабить местных жителей «настоящего позволения не было, но этого начальство как будто не видало и не обращало внимания»44. Далее он описывает с юмором, как поднятое мародерами в одном из селений стадо свиней с визгом кинулось на дорогу, по которой двигались полки, и там тотчас началась «потеха» — ни одна свинья через дорогу не перебежала, все они попали в солдатские котлы… Постепенно солдаты научились находить спрятанный местными жителями в ямах хлеб, искусно выслеживать укрытую в лесах крестьянскую скотину. Заметим, что подчас мародерство было уже единственным способом раздобыть еду и корм для лошадей. Один из французов так описывает реалии жизни армии: «Несмотря на усталость и опасности, которым подвергаются люди, сворачивая с дороги… голод толкал множество людей на мародерство по деревням в двух-трех лье от дороги, которые еще не были разграблены, ни сожжены при наступлении к Москве. Много из этих мародеров было схвачено, но все же эти мародеры снабжали колонну продовольствием и спасли армию. Они возвращались с лошадьми, отобранными у жителей, и… ржаной мукой, перемешенной с отрубями и свининой , что и продавали за большие деньги, а на следующий день опять шли за добычей для продолжения торговли, но, конечно, сомнительно, чтобы они остались в барышах. Как ни плоха была мука, из нее делали размазню, которую, чтобы согреться, ели горячей».
Сноровисто и согласованно действовали солдаты на биваке — одни разжигали костер, готовили еду, другие строили шалаши. Деревья для костра не рубили — «их трудно было распиливать», обычно брали дрова у местного населения или ломали сначала заборы, плетни, потом сараи и пристройки, а затем раскатывали и дома. Бывало, что в местах бивака крупного воинского соединения целые деревни исчезали без следа — дома и сараи в одно мгновение растаскивали на дрова для костров, солома с крыш тоже не пропадала — шла на подстилку и укрытие от дождя: «Делали из жердей козлы, связывали их соломой вверху, на высоте в рост человека, одну сторону переплетали поперечными жердями, прокладывали соломою, а спереди разложены огни. Таковы были наши бивуаки, но от дождя это была плохая защита — можно было спрятать одну голову». Артиллеристы покрывали лафеты кожами и под ними спали. Радожицкий, легко раненный в бою, но не оставивший товарищей, страдал от бивачной жизни: «В первый раз я почувствовал здесь беспокойство бивачной жизни: цыганские шалаши из хвороста, кой-как сплоченные и покрытые травой, составляли временные жилища наши. Дождевая мокрота и ночной холод заставляли беспрестанно перед шалашами иметь курящиеся костры, дым от сырого хвороста, мешаясь с табачным от курильщиков, щекотал горло и вынуждал слезы и кашель. Товарищи, развалившись на мокрой соломе под бурками, забавлялись кто во что горазд (в основном играли в карты. — Е. А.), но я не знал, куда деваться с ногою, везде было мне неловко, больно и, как говорится, не по нутру»51.