Гель-Грин, центр земли

И она пришла. Долго собиралась у зеркала, подкрасила неслышно губы — бледно-бледно розовым; цветы поставила в спальню, в белую вазу из толстого стекла, широкую, чашей, — они не стояли, а плавали, словно в озерце, и пахли остро-остро; черные брюки с серебряными лампасами — в них она проявляла фотографии и чувствовала уютно, как в «Красной Мельне» пить кофе глясе с заварным пирожным; черная куртка — как у всех в этом городе — блестящая с капюшоном; прячешь уши и не слышишь ничего, кроме моря — прилива крови к ушам; фотоаппарат в рюкзак — и пошла; улица имени старого революционного писателя — полвека в Италии, молодая любовница с глазами цвета темного винограда; два тома писем. В городе был необъяснимый праздник: много людей в ярких шарфах; повсюду костры, теплый запах блинов и пирожков; всюду висели гирлянды из разноцветной бумаги. Она протискивалась сквозь толпу; подумала: «сфотографировать»; посмотрела на часы, поняла — не успевает; и села в троллейбус, усатый и грустный; в приходе уже шла месса. Она вошла тихо, коснулась чаши со святой водой, вспомнила о своей, полной белых цветов; святая вода пахнет белыми цветами; и села на заднюю скамью. Приход совсем не изменился — это было даже жутко, будто мрачный фантастический фильм: деревянные балки, как в средневековых домах, желтые свечи толщиной с её руку; мальчик со смуглым лицом, помогающий священнику, — только вот священник был другой: старый и горбоносый; в облачении малинового цвета; с вышитой золотом виноградной кистью. Она покрутила головой и увидела Патрика Флэнери: он сидел на первой скамье, в черной футболке и голубых своих джинсах, куртка как у неё; и молился с закрытыми глазами. «Что я здесь делаю?» — вновь подумала она беспомощно; ей захотелось домой, сварить кофе, погадать на мороженом — о всяком; несужденном и несбывшемся. Начали читать «Отче наш»; она тоже встала и вспомнила — как упала в горячую воду; «Лучше бы я умерла, чем его брат…» Потом ей желали мира незнакомые люди — некоторые всматривались в лицо, будто желая узнать; а Патрик так и не обернулся, не заметил. Она направилась к выходу; ну и черт с ним; коснулась холодной воды, как другую её руку сжали — теплой; «Ты пришла», — она повернулась, увидела его в профиль: чистый лоб, словно крепостная стена, волосы темно-светлые, будто Бог так и не решил — сделать его брюнетом или блондином, и когда свет падал ему на макушку, они отливали золотом, а если на лицо, то казались темными, как сосновый лес; черные брови, прорисованные ярко, по-испански, и красивый тонкий нос — восемнадцатый век, дворянский; о губах лучше не думать; они вместе перекрестились и вышли из часовни; Патрик крепко держал её за руку — убежит…

— Зачем я тебе?

— Ты мне нравишься.

— А ты мне нет.

— Я тебе не верю. Я тебе еще в хоре нравился; ты единственная из детей не путала нас с Шоном.

— Мне не нравится, когда меня будят в несусветную рань и оставляют под порогом загадочные вещи. Попахивает черной магией… Откуда ты знаешь, где я живу? Этого даже мои друзья не знают…

— Ну, во-первых, было уже одиннадцать утра, я вообще думал, что ты на работе…

— У меня по пятницам выходной…

— …О, как славно; теперь я еще что-то про тебя знаю; а во-вторых, не обижайся, но ты выглядишь так, будто у тебя давным-давно нет друзей, которые, кстати, будят в любое время.

Она помолчала минуту, потом ответила, будто с долькой апельсиновой прожевала и косточку:

— Знаешь, ведь всё равно обидно…

Он внезапно обнял её, сильно и мягко, словно всю целиком накрыл кашемировым пледом в клеточку; и поцеловал в макушку.

— Не сердись, — и держал так, будто они знакомы сто лет и восемьдесят из них женаты; потом подошел священник с темными глазами и поздоровался.

— Патрик хороший парень, уверяю вас; немного азартный, немного жестокий, но всё это от молодости, от страсти; целуйте его чаще, а лучше — жените на себе, и он станет почти святым, — сказал священник; «Отец Ферро», — представил его Патрик; глаза его потемнели и заблестели, будто от вина; она же смотрела на священника испуганно: он напомнил ей злого волшебника с картинки в книжке — мама пугала в детстве; смеялась, когда дочка вскрикивала, и тоже пугалась, когда та начинала плакать навзрыд, захлебываясь и икая; хватала тогда в объятия и бормотала: «прости, прости, доченька, ну, что ты? ну, успокойся…» А Патрик уже рассказывал отцу Ферро, как встретил Арвен, — без надрыва и гордости; просто, словно не слова собирал, а цветы:

— …представляете, она та самая девушка, которая сфотографировала тех подонков… и, представляете, я её узнал: она к нам в приход ходила — со мной и братом, когда мы еще под столом с ногами умещались; мы уже тогда с Шоном поспорили, кто на ней женится, а её родители взяли да переехали на Верхнюю Набережную…

— Я не собираюсь выходить за тебя замуж, — произнесла она, отстраняясь, когда они вышли на улицу; в потемневшем небе расцветали любительские фейерверки; Патрик засмеялся — как мальчишка, сделавший пакость, в общем, славный мальчишка — молодой и живой; в воздухе пахло порохом, маслом и брусникой.