Гель-Грин, центр земли

— Да, случилось; пожалуйста, приезжай; старый адрес; и возьми свою сумку, — и она положила трубку; представляла, как он смотрит на свою; гудки; кладет медленно, вспоминает прошлое; цветы и позор; идет к медсестре, объясняет: «старые прихожане»; одевается — во что он сейчас одевается? едет в такси; и огни скользят по его лицу — словно елка рождественская — целоваться под омелой, убегать; тонкому; нездешнему; словно из слоновой кости произведение искусства; засвистел чайник, она пошла снимать его с плиты; блестящий, ровно на три чашки; в форме пирамиды; и тут же позвонили в дверь.

— Здравствуй, — он стоял на пороге, весь мокрый, в снегу; откинул капюшон длинного плаща, наподобие монашеской рясы; белый лоб, нос орлиный, брови широкие и черные; и синие-синие глаза, и словно черные блестки внутри — играть с ним в «кто-кого-пересмотрит» одно удовольствие, что смотреть в колодец, полный сокровищ, — что случилось?

Она впустила его, приняла и повесила в сушильный шкаф плащ; поставила туда же ботинки — узконосые и элегантные, не для весны, полной снега; молча взяла его сумку — кожаный саквояжик, мягкий, как подушечка для иголок; и повела его в гостиную.

При виде Патрика его лицо перестало быть недоуменным и молодым; он посуровел; стал священником, врачом; сел рядом и повернул удобнее лампу; «включи верхний свет»; будто она совсем маленькая; словно не заметив, что не лампа, а губы; «он проснется»; «он не спит»; она включила, Патрик застонал и умолк, дыхание его стало хриплым, старым, не справляющимся, не выдерживающим; щека свалилась с подушки, и Артур успел подставить ладонь.

— Сколько ему?

— Лет? двадцать два, наверное…

— Я думал, он твой возлюбленный, — Артур открыл саквояж, достал салфетки, — принеси горячей воды. И побольше.

Она ушла на кухню и вернулась с чайником. Артур протер лицо Патрика, осторожно снял пальто, бросил его на пол; разрезал ножницами футболку и тоже снял; «боюсь, это придется совсем выбросить»; Патрик стал полуголым и безумно привлекательным; тонкий еще совсем, как девочка, занимающаяся танцами; золотистая кожа; но плечи уже широкие и на груди — волосы, мокрые, слипшиеся; под проступившими, «Снятие с креста», ребрами был порез — рана, уходившая внутрь, словно в пещеру; и еще на руке, левой, у самого плеча, будто он развернулся и поймал; а ниже — татуировка: маленькие черные крест, роза и меч; «о, бундокский брат…» Артур, не оборачиваясь, смочил металл в кипятке; и она отвернулась; и потом только подала бинты; он завернул в них Патрика, как в корсет; «если скажет, что трудно дышать, ответь, что потерпит»; и тут Патрик открыл глаза и увидел Артура; «кто вы?» — еле слышно, будто только учился разговаривать; Артур повернулся, и Патрик увидел черный воротник, длинное платье.

— Отец, — прошептал он, — отпустите мне грехи; я убил…

Артур закрыл ему рот ласково — ладонью, провел ею по лицу, знакомясь.

— Рано тебя еще отпускать, — сказал коротко, — спи давай; завтра проснешься полуздоровый; и жить тебе еще и жить; женишься, детей заведешь, — а Патрик уже и вправду спал; словно рассказали сказку — о саде, полном роз; Артур смотрел на него с улыбкой, удивленный; будто на очень красивого ребенка, который вдруг процитировал Шекспира; потом очнулся, начал всё складывать в саквояж, почувствовал её тень на себе. «Можно выключить свет; а я пока руки помою»; ушел в ванную, включил там воду; она стояла в прихожей и ждала с опущенной головой; стыдно и страшно — снова стать маленькой; он вышел из ванной и увидел её такой — новой, взрослой совсем, в черном и тонкой, словно готическая церковь, волосы до плеч; он помнил их длиннее, но всё так же сверкают от малейшего света, как пламя дрожит от каждого сквозняка, — странные волосы, бледного золота, словно лунные; будто родилась она не как все люди, а в лесу, от эльфов и росы…

— Ты очень красивая, — прошептал он, будто Патрик мог услышать, будто Патрик что-то значил для неё, — очень… — протянул руку и отдернул, — с ним будет всё хорошо… Можно мне чаю? и я поеду…