Гель-Грин, центр земли

Драка случилась возле «Красной Мельни» — кафе, где сидели всё время за вином и кофе студенты местного художественного училища; все выбежали смотреть; даже не драку — резню; кто-то из студентов побледнел и блеванул, а девушка со светлыми, почти лунного цвета волосами подняла к лицу фотоаппарат; один из дравшихся поднял глаза и закричал: «ах ты, сука» — и рванулся; но тут приехала милиция в синем, затолкала всех в одну машину и уехала; во вторую сложили тело, как черепки от вазы в мусорный мешок; и на асфальте остались только лужа крови и несколько выбитых зубов. Студенты-художники разбрелись на занятия и по столикам; «какой кошмар» «не говори; а еще людьми называемся»; любопытство не порок, как и бедность; а девушка с волосами цвета луны осталась стоять у входа в кафе — черная лестница вниз: подвал со стенами из красного кирпича; ненастоящий Тулуз-Лотрек над настоящим камином; и смотреть на визитку следователя по делу — зеленая с золотом, будто не печаль человеческая и страх, а литературный агент.

— Ваши фотографии бесценны, — сказал следователь на следующий день, — просто Сотбис какой-то; никогда не пробовались на выставки?

— Пробовалась, но не с этим…

— Ну да, — он заерзал и заискал сигареты; толстые и белые, словно сахарные; марка ей была неизвестна, хотя отец её держал табачную лавку; «курите? ой, извините»; замахал руками, словно дым был маленьким насекомым; «нет, ничего»; ему казалось, она — закрытый шкаф; вернее, комод; старинный, ручки с резьбой и золотом; в ящиках из темного душистого дерева — белье, тонкое и нежное, словно розовый крем; и вместо жасминного саше всё пропахшее этим деревом — темно и крепко, как трубочный табак; не улыбается, отмалчивается, просто зашла после стука и «войдите», положила фотографии на свидетельство о рождении Шона Флэнери и стала смотреть в окно. Окно, как в О’Генри, выходило на кирпичную стену с плющом; от тоски дела у следователя раскрывались по-особенному ярко: негры-наркоманы, китайские иглы, евреи-колдуны; «ты просто коллекционер»; и приклеили в кулуарах кличку Фаулз; глаза девушки, серые, словно огромное пасмурное небо, готовое просыпать снег, словно золотые монеты на нищих духом — король Англии, очередной Эдуард, смотрели на эту стену, как на шедевр да Винчи. В рамке и за стеклом. Вот это для неё — кадр; а для него — то, что на столе, — вместо спагетти с сыром и соусом болоньезе. Убийство.

— Не испугались?

— Я не смотрела…

— А проявляли как же? — такая наверняка свою лабораторию имеет: лампу красную, стопки бумаги, похожей на пустые зеркала.

— Отдала в «Кодак».

— А-а…

Он смотрел, и ему нравилось. Не бог весь что дело — нацисты схлестнулись с «бундоками» — католической боевой организацией; молодые парни с идеями; одного забили насмерть каблуками; в газетах догадки похожи на хот-дог с горчицей и острым кетчупом — быстро и жжет; нервы на разговоры; а тут всё ясно: кто на кого напал и кто кого убил; пальцем можно водить — бумага матовая; редкая четкость.

— Хороший у вас фотоаппарат.

Она молча согласилась; впервые улыбнулась; он её, конечно, не развлекаться сюда приглашал, но всё равно — девушка ведь; и красивая; потому должна улыбаться; хоть так, хоть чуть-чуть, будто только собирается проснуться от хорошего сна…

— «Никон», старенький, за него уже ни гроша не дадут; работаю я на другой технике, а этот… для вдохновения… он мой лучший друг, я зову его Зак Эфрон, — покраснела, но следователь не знал, кто такой Зак Эфрон; вытащил из-под фотографий и свидетельства о рождении — карты звездные, нити парок, кучу обязательных бумажек; дал синюю ручку, и она всё нервно подмахнула, кривясь, будто описывали её имущество.

— Назад мы их вам не отдадим, ничего? — «нет» мотнула головой, лунносветной; у луны нет глаз, никто не знает, что она думает, — повестка вам придет; и не забудьте: из города выезжать нельзя без специального на то разрешения… Всё, пожалуй, — и она вышла, придержав дверь, чтоб не хлопнула; он оценил; обычно грохали; иногда лезли драться; а он увидит её еще только два раза в жизни; но довольно часто будет думать, как разминая пальцы-ум, чем она живет, что любит на завтрак; тонкая, невысокая и стройная, словно всё детство проходила в пришкольный балетный кружок; наверняка у неё была сильно любимая бабушка; а родители — только письма; может, разведены… и так далее, как извечное падение листьев. Обедать пора…

Она вышла и забыла; в приемной бежевого цвета на белых стульях у стены сидело еще несколько человек; одна женщина плакала, вцепившись в носовой платок; кто-то спал; шелестела газета; она нацелилась обойти всех, будто в парке опрокинутую на тропинку урну, как один парень встал стремительно от стены и загородил ей дверь.

— Вы та девушка, фотограф? — спросил он.

— Да, — он возвышался над ней, словно тополь; в черной футболке, пальто по колено — довольно элегантное, но грязное — и джинсы бледно-голубые, будто озябли. — Да, это я; вы мне дверь загораживаете…