Геи и гейши

— «Я слушал море много лет,
Свой дух ему предав.
В моих глазах мерцает свет
Морских подводных трав».

— Далан по прозвищу Морской, сотоварищ твой по полыни.

— «Ты видал кинжалы древнего Толедо?
Лучших не увидишь, где бы ни искал.
На клинке узорном надпись — „Sin Miedo“,
„Будь всегда бесстрашным“ — властен их закал».

— Черубина-Раав с ее колыбельным девизом.

— «Нежный жемчуг, Маргарита, —
Как поют в испанских песнях, —
Пели ангелы на небе
В день рожденья твоего».

— Здравствуй, Василий-са!

— «Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорожденные, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы,
Ладьи, разбитые веселостью волны».

— Угу. Это коронная Владова тема, он все на уродов ополчался. Но и жалел, однако.

— «Я буду лобзать в забытьи,
В безумстве кошмарного пира,
Румяные губы твои,
Кровавые губы вампира!»

— Марфа-Марион, бедняжка. Надеюсь, она там, за овальным столом, от своей специфической жажды не умирает.

— «Когда, уразумев себя впервые,
С душой соприкоснутся навсегда
Четыре полновластные стихии —
Земля, Огонь, и Воздух, и Вода».

— Брат Мариана. Все любил о происхождении хлеба порассуждать…

— «Но тот достоин царского венца,
Что и во сне не хочет заблужденья!»

— Ну, это, как пить дать, наш Арслан-Лев, больше некому. Прочие храпят во все завертки, один он бодрствует.

— «Как паук в себе рождает паутину
И, тяжелый, создает воздушность нитей…»

— Дева наша, сим знаком меченная, небо с землей связавшая.

— «Блестящую стрелу стрелил Стрелец,
Но был одет я в пояс Ориона».

— Ибиза, конечно. Когда же это она тебя подстрелить пробовала? И куда?

— «Кто же, с душой утомленной,
Вспыхнет мечтой полусонной,
Кто расцветет белладонной, —
Ты или я?»

И в тот самый момент, когда Балморал спел свое последнее пророчество, Звезда Полынь, что неподвижно зависла в небесах во время всех метаморфоз, выпала из рулетки Зодиака и со звоном мелкой цинковой монетки канула в штоф. Денди нагнулся над столом и мигом заткнул ее пробкой.

— Да вот она, Белла наша расцветет, кому еще, — умилялся тем временем Эмайн. — Надо же, и звезду сманил с неба, и эдак бодро со всеми нами разделался, даже собачку не позабыл! Что называется — дайте Тютчеву стрекозу, а Веневитинову — розу. Почему, кстати, стрекозу, она же у него только однажды и является? Может быть, оттого, что стрекоза по-английски dragonfly, а провидцы, подобные ему и тебе, — отменные ездоки на драконах фантазии. Это ж надо, какой поток словоблудия и виршеплетства породили мои волшебные капельки! Кто ты, о замкнуто-отомкнутый наркоман и абсентист Седьмого Дня?

— Я поэт и, значит, провидец благодаря одному этому, — на полном серьезе ответил Балморал. — Весь мир слагается в стих, ибо начало его — слово, и начало его гармонии — ритм и рифма. Но если единое Слово стоит в начале всех времен, то из него по закону дополнения рождается Безмолвие, что существует вне времени… И становится для человека красноречивее Слова. Ибо нужно видеть между слов пробел, меж земных светов — тьму. Я умею это. Для такого, как я, смерть так же прекрасна и желанна, как жизнь; душа моя — и пропасть, и надлом, и вершина с ее снегами и льдами, и их бесконечная цельность. Туда страшно заглянуть, но это врата и путь к Единому. Оправдать мир в себе — то же, что искупить собой: я — зеркало, отражаясь в котором горбун лицезрит свою внутреннюю прямизну. Только не думай, что я из тех, чье имя — легион. Я единствен, как любое из творений Бога, но я, такой, как я есть, — о, я и дьявола хотел бы собой выкупить. Я создан распутать извитые строки, соединить раздробленные скрижали; коснувшись самых крайних полюсов мироздания, рая и ада, — совместить их в себе и слить. В вечности я — крупица снега на склоне горы, но во вневременье — цепь горных вершин.

— Вот как величается, — покачала прической буфетная дева. — Мысли отличные, с подковыркой, но лаптей из них не сплетешь.

— Господи, какие в Лютеции лапти! — тихо восхитился Эмайн. — Тут же сабо носят.