Где валяются поцелуи. Париж

– Из-за платья. Дураку было понятно, что на него нельзя надеяться, а дуре—нет, мне всегда трудно было понять, неужели люди на такое способны. Теперь хожу с объявлением на лбу: меняю верность на единственного мужчину.

Павел снова улыбнулся и нарочито внимательно стал разглядывать лоб Фортуны:

– Нет, не видно никакого жизненного опыта.

Лицо Фортуны, которое сейчас растянуло в улыбке губы от комплимента, как от конфеты, действительно было гладким и молодым. Без контекста Павлу трудно было бы понять, сколько ей лет, на вид не более 27.

– Опыта хватило, мудрости маловато.

– Ну и как он, жизненный опыт, разве ничему тебя не научил?

– Нет никакого опыта, есть только набор граблей. Я редко ошибаюсь в людях; в нелюдях – это да, это сколько угодно.

– Это были грабли?

– Да. Окучили, потом перепахали. Да ты сам все прекрасно знаешь.

– Никто не думает о душе, когда видит тело. Разве кто-то думает о душе, когда увлечен вырезом, нет, о душе начинают думать позже, когда либо уже проникли глубже, либо потерпели фиаско, пытаясь проникнуть.

– Откуда же такое малодушие? – спросила Фортуна, что в переводе означало: «А ты, ты думаешь о душе, Павел?»

– Все люди созданы для большой любви, просто некоторые привыкли довольствоваться малым.

– Не волнуйся за меня. Это все в прошлом. Расставшись с ним, она не стала отчаиваться, даже напиться как следует не удалось. Как следует из предыдущего опыта, это того не стоит. Да и на работу завтра.

– А как же осадки?

– Ты про слезы?

– Я про камни… в душе?

– Она не держала на него зла. Барахла хватало и без этого.

– Ты всегда говоришь о себе в третьем лице?

– О себе в прошлом – да. Это помогает мне относиться к нему, как к хронике. Чтобы не мешать прошлое с настоящим, а уж тем более с будущим. Что-то я много болтаю, расскажи мне что-нибудь о себе.

– Что ты обо мне хочешь услышать?

– …что я красивая.

Не слишком ли много я сегодня говорю, не слишком ли откровенно с незнакомым мне человеком. Ей хотелось выговориться, как иногда клиентам ее магазина. Только сейчас она начала понимать, почему они приходили именно в ее смену и за несколько минут успевали выложить все свои страхи и желания. Одни истории застревали надолго, другие забывались сразу. Часто приходила одна брюнетка, на вид вполне себе счастливая женщина, полная, полная любви к своей судьбе, рассказывала свою историю, хрупкую, как маца:

«Так получилось, что мы бежали из Баку в 90-м. Война у нас была. Я беременна, подавали и в Америку, и в Израиль. Не могу сказать, что прям такие были сионисты в семье. Баку вообще был город вне национальностей. Была одна нация – бакинцы, и это точно было так! Короче, мы уехали за пару месяцев до родов, а буквально через неделю после отъезда получили вызов на собеседование в американское посольство. Тогда все из наших краев беженцы получали. Израиль.... Ну что мы об этой стране знали? Весьма и весьма мало. Представь, подруга моя с работы уехала за пару месяцев и писала в письмах, что живет в прекрасном центре абсорбции в Тверии, на берегу озера Кинерет. В моих мыслях – почти Швейцария. А семья у нас ехала большая: родители, семья сестры, бабуля.... Прилетаем в пятницу вечером, как раз шаббат заходил, нас поселили в гостинице рядом с аэропортом. Скромные номера, бассейн, завтрак с кучей йогуртов и салатов.... Что мы видели тогда, по той жизни? Я еще про себя тогда думала, смогу ли я когда по жизни позволить себе такую роскошь? А кругом сплошной Восток: пальмы, жара да жестикулирующие сплошь чернявые люди. Никакой Европой и не пахнет. Вечером совещались всей семьей: куда же ехать? Иерусалим, Тель-Авив? И тут я вылезла со своей «мечтой-швейцарией». Такси бесплатно давали на доставку. Приехали мы в какой район ночлежек в Тверии, где нары стоят в номерах и мужики выходят на двор мочиться. Это и щас довольно специфичный город-курорт. Отдыхать приятно, жить – не очень. Жара там просто страшенная, он как в котловане расположен. Короче, – полный пердимонокль! Папуля крякнул, посмотрел на мой живот, взял маму и уехал на разведку в Хайфу. Там нам знакомые знакомых помогли найти и снять жилье. А наплыв репатриантов был какой-то ненормальный! Каждый день прилетали тыщи и тыщи!»

Пока она говорила, в голове моей зазвучал грустный дудук, выросла Стена Плача, а за ней Синай и долгое восхождение на гору. Синай, рассвет, прохладно, силуэты людей, каждый со своим уставом за божественными скрижалями. Те, что поднимались, завидовали тем, что спускались, но все равно продолжали подъем. Для кого-то жизнь – это восхождение, для кого-то спуск. Те, кого болтало вверх-вниз, рисовали свою кардиограмму. Стало настолько грустно, что я перестала слышать брюнетку. Я снова увидела других людей, которые листали книги, улыбались, жили.

* * *