Где-то гремит война

Трифон Летяга поглядел на ноги Ильки. Старые цыпки сошли. Ноги мальчика шелушились. На отмытой коже белели зажившие отметины и царапины. И лицо мальчишки загорело, округлилось. Загар почти скрыл живучие веснушки. Илька раздался в плечах. Под ситцевой рубашкой угадывались затвердевшие комочки мускулов.

Окреп, подрос парнишка.

Бригадир многозначительно кашлянул, внимательно обвел глазами сплавщиков. Как бы заручившись их согласием, он сказал:

— А мы ведь выдаем спецовку на износ, — и, видя, что мальчишка уловил острым чутьем неправду, тверже добавил: — Да, да, на износ. Пользуйся, носи! Ты заработал спецовку. — И бригадир стал поспешно помогать Ильке одеваться. — Вот, надевай сапоги, великоваты, правда, но дедушка их, может, на меньшие сменяет, и будет тебе осенью в чем в школу бегать. Куртку и штаны бабушка перешьет.

Илька безвольно подчинился Трифону Летяге и растерянно улыбался.

— Постой-ка, — сказал бригадир. — А тебе ведь расчет полагается. Работал? Работал! У нас задарма работать нельзя — закон советский не разрешает. — И на секунду задумался. — Ты пойди пока веревки смотай, а мы тут ведомость составим.

Илька вышел. Трифон Летяга обернулся к сплавщикам:

— Ну, мужики, кто сколько может! Ты, Дерикруп, снова за дело. Составь что-то вроде ведомости и дай нашему сплавщику расписаться. На подачку он обидится, не возьмет, а мы ему выдадим зарплату.

Сковородник положил на стол десятку. Дядя Роман — тридцать рублей. Трифон Летяга тоже вынул деньги. Долго ерзал на нарах Исусик, потом раздернул зубами носовой платок, в углу которого были завязаны деньги, и, выбрав изношенную трешку, сунул ее на стол:

— Вот и от меня, на конфетки.

Трифон Летяга смахнул драную трешку со стола:

— Мы не нищему подаем!

Илька старательно, печатными буквами вывел свою фамилию рядом с цифрой «84 рубля 50 копеек». Мелочь эту прибавили по совету Трифона Летяги, чтобы у паренька не возникло никаких подозрений.

Деньги Илька завернул в платок и упрятал глубоко в карман. Но, подумав, перепрятал — засунув их за голенище сапога.

Илька не раз думал, как он будет прощаться со сплавщиками и благодарить их. Бабушка говаривала когда-то, что добрым людям за добро не грех и в ноги поклониться. И мальчишка уже давно и твердо решил поклониться каждому сплавщику в ноги. Но вот, когда заговорили все разом, стали пожимать ему руку, как большому, хлопать по плечу, он только твердил одно и то же:

— Спасибо, дяденьки, спасибо, дяденьки!

В мешок из-под сухарей ему насыпали крупы, бросили несколько банок консервов. Он приделал к мешку веревочные лямки.

Присел Илька возле стола в последний раз, как это делают при разлуке все порядочные люди, и после торжественной, какой-то особенно печальной минуты пошел с плота. Когда он поднялся на крутой яр, от которого тянулись на гавань толстые нити тросов и цинков, еще раз оглянулся.

На плоту крепко стоял, широко расставив ноги, Трифон Летяга и смотрел вслед Ильке. Рядом с ним сидел на выдернутой потеси и дымил трубкой дядя Роман. Остальные сплавщики вытаскивали из барака вещи, хлопали одежду, связывали в пучки багры.

Илька поглядел на старика, вспомнил его слова, сказанные на прощанье: «Живи, Илюха, как душа велит. Не улыбайся, когда на то охоты нет, и не плачь без надобности», — и помахал рукой:

— Спасибо, дядя Трифон! Спасибо, дядя Роман!

Илька повернулся и пошел, наклонив голову. Его душили слезы, но он не плакал. Реветь не надо. Он уже не тот опасный для «опчества» малец, у которого слезы готовы брызнуть от первой обиды и особенно от ласки.

Он уже зарплату получил, за первую получку расписался. И теперь твердо знал, что, если в жизни будет когда-нибудь трудно, если случится беда, надо бежать не от людей, а к людям.

1958–1959

Стародуб

Леониду Леонову

На крутом лобастом мысу, будто вытряхнутые из кузова, рассыпались десятка два изб, крытых колотым тесом и еловым корьем, — это кержацкое село Вырубы.

Приходили сюда люди, крадучись, один по одному, и избы ставили на скорую руку, стараясь влезть в них до стужи. Потом уж достраивались, вкапывались глубже, отгораживались высокими крепкими заплотами. И можно было в Вырубах увидеть раскоряченные, невзрачные избы за крашеными резными воротами, за тесаными заборами в ухоженных дворах. Впрочем, у иных хозяев эта наспех поставленная первая изба, первый приют поборников «древлеотеческих устоев», сбежавших от утеснений «нечистых» нововерцев, становилась потом зимовьем, иначе говоря, флигелем.