Где собака зарыта

Оставалась еще одна camera, на два посетителя, сулившая впечатления более высокого порядка (впрочем, что для человека может быть более привлекательным, чем смысл жизни? Смысл мира? А может, смысл смерти?), и отказываться от ее посещения было бы с нашей стороны непростительным идиотизмом. Мы встали в очередь, и, окидывая рассеянным взором находившуюся неподалеку инсталляцию, художественная идея которой реализовывалась в пространстве между двумя плавающими по воде телевизорами, по одному из которых показывали фильм «Easy Rider» (с итальянскими субтитрами), а по второму — телеклипы Джизуса Джоунса, мы ждем своей очереди. Которая наконец подошла. Сначала для Беса и Моники Пех. Мы с Магдой все еще снаружи. Время пребывания в камере ограничено и составляло около пяти минут. Сидевший при входе автор (угрюмый бородач) вел беспрерывный монолог (да, да, только итальянский язык может такое позволить), адресуя его собравшейся вокруг него группке счастливчиков (а может, даже последователей), за плечами которых уже была camera. Через каждые несколько (четко отмеренных) секунд он нажимал на ту или иную клавишу маленького кассетного магнитофона, от которого понятно куда тянулась скрытая проводка.

Ну вот, наконец. Выходят. Выражение лиц неопределенное.

— Это переживание не имеет себе равных, — говорит нам Бес. — Запомните хорошенько, какие вы сейчас, ибо оттуда вы выйдете другими.

Да куда там, нету времени запоминать, за нами уже большая очередь, здесь художник смотрит на нас исподлобья, после чего переводит свой взгляд заклинателя на бархатную портьеру, за которой — зов тайны. И вот мы уже (последнее, что мне удалось уловить, был Питер Фонда, которого как раз показывали на экране) в комнате, а точнее (только мы вошли, Магда со свойственной ей точностью констатировала) — на Небе. В самом деле, нигде в нашем мире не могло быть аж так небесно-голубо. Небесно-голубые стены, небесно-голубой пол, с потолка, тоже, ясно дело, небесно-голубого, на нитках свешиваются небесные тела — месяцы, звезды, сатурны. Мы тоже — небесно-голубые из-за льющегося отовсюду небесно-голубого света. Спору нет, то, что мы увидали, с просто-таки бесстыдной точностью передавало наиболее стереотипное и при этом несомненно наиболее глубоко укорененное в каждом из нас представление о потустороннем мире (а захотел бы кто-нибудь когда-нибудь в чем-нибудь подобном оказаться и жить там — это отдельный вопрос). Но было там также много элементов, вызывающих беспокойство или по меньшей мере — раздражение в каждой христианской душе: стены сделаны из фольги, астральные тела вырезаны из пенопласта[7], завывающая арабская музыка. Бедное, кичеватое и наспех сляпанное. Впрочем, с этим можно было бы даже смириться, объяснить, допустим, художественной условностью, отсутствием денег (или вкуса; впрочем, это вещь спорная, обязан ли художник или Господь Бог обладать хорошим вкусом), целью донести до нас изначально-ярмарочный характер наших религиозных представлений, если бы не три стоящих на полу объекта, назовем их скульптурами, из папье-маше. Что бы мы тогда об этом устроенном для нас Небе ни думали, мы прежде всего ожидаем, что оно будет для нас проявлением Смысла — всеохватного, все объясняющего, а кроме того — устраивающего нас, причем с любой точки зрения. Разве Смысл может быть глупым? Или смешным? То есть допускаем ли мы (здесь речь не о каких-то придуманных философами жестоких шутках Высшего Существа), что он может нас рассмешить. Конечно, кто-то может теоретически согласиться с таким Смыслом, но пусть он усвоит, что после знакомства с ним в человеке должна возникнуть потребность в настоящем Смысле, и тогда вся канитель начнется сызнова. А потому, с формальной стороны, Смысл должен быть серьезным, если не сказать возвышенным, таким, чтобы не оставалось сомнений, что через него о себе заявляет высшая Мудрость. И совершенно наверняка — что, однако, понятно само собой — он не может быть ни в малейшей степени бессмысленным. У каждого Смысла есть свой смысл, это известно даже ребенку. А смысл Смысла (ибо много ли возьмешь от Смысла самого по себе) должен быть в принципе видимым невооруженным глазом, легко распознаваемым и понятным, так, чтобы для каждого стало очевидным, что он имеет дело со Смыслом. А теперь, пожалуйста, представьте Небо, в котором на полу стоит лебедь, рядом с ним, несколько меньше его, мост, а в противоположном углу — уточка.