Где поселится кузнец

„Мой друг! — сообщила мне вдова Фергус. — Мы выиграли войну!“ Оказывается, они много лет сражаются за пенсию генерала. Бывало, конгресс отступал под натиском ветеранов, но вмешивалось военное министерство, и все уходило в трясину. В октября 1898 года друзья принудили самого генерала написать в конгресс о назначении ему пенсии по инвалидности. Спустя полтора года конгресс принял частное постановление о выплате генералу пятидесяти долларов в месяц, уравняв его наконец с подметальщиками чикагских улиц. Но и эти доллары затерялись в ходах и переходах военного министерства. И вот пала последняя крепость на Потомаке: век перевалил рубеж, мы вступили в новый, 1901 год и хлеб пришел в руки Турчина. Долго ли сможет жевать свой черствый хлеб генерал!

„Как бы я хотел съездить с вами к старику!“ — воскликнул Джонстон, но Мэйсон охладил его: „Это невозможно, Джордж!“ — „Я вам вот что скажу, — заявила вдова, — я сделаю все возможное, но, святой бог! — генерал не возьмет подачки!“ — „Вы же знаете, как надо поступить, Горация“, — сказал Форэйкер конфузливо. „У меня все приготовлено, но это ужасно, сенатор Форэйкер, да, и мистер Мэйсон, и вы, Джонстон, я хочу, чтобы вы помнили, что это безбожно…“ — „Возьмите грех на душу, Горация!“ — „Что вам до моей души! Что вам до того, что Джордж Фергус ждет жену в раю, а она отправится в ад?!“ Горация Фергус поставила на стол графин вишневой наливки, и мы подняли рюмки.

Вирджиния поехала с нами. Она бросилась к генералу, обняла его, и он трепал ее по щеке, не замечая нас. Потом усадил женщин на кровать, меня на стул, и вдруг принужденность вошла в комнату. В Турчине обозначилось натянутое ожидание чего-то, стариковское нежелание новостей и досада, что перо остывает у оборванной строки; „Вижу, дорогой генерал, вы недовольны! — шла напролом вдова. — Если бы позволило приличие, вы вытолкали бы нас… А я к вам ангела привела, Вирджи…“ — „С чего вы это взяли? — бормотал захваченный врасплох Турчин. — Напротив… такая радость, такая честь…“ — „Пишите, пишите!.. — добивалась своего стрекоза, ей надо было размять в пальцах его упрямство. — Вам не терпится — и пишите, а мы посидим, полюбуемся на вас…“ — „Как можно! — отказывался Турчин, клоня набок тяжелую голову. — Разве так прилично, Николай Михайлович; ко мне гости, а я писать?“ Он искал у меня поддержки против собственного искушения дослушаться вдовы.

Посмотрел бы ты, что сделалось с генералом, когда Вирджи объявила ему новость! Он поднялся, опираясь рукой о стол; в эту минуту мы были для него сообщники его врагов и хулителей. „Мистер Турчин, — начала вдова, — я понимаю ваши чувства, но эта плата — от народа, не от правителей…“ — „Народ слишком доверился дурным людям; а если народ — раб, у него нет своих денег“. — „Но вы просили о пенсии. Вы написали в конгресс…“ — „Это моя последняя ошибка, Горация. Меня принудили господа сенаторы! Мэйсон и Форэйкер! Форэйкер и Мэйсон! — Он выкликал их имена, будто призывал их на суд чести. — Они и на войне верили в благородство неприятеля…“ — „Молчите! — Вдова осмелилась прервать старика. — Вы сами представляли их к производству. Не заходите слишком далеко, мистер Турчин!“ — „Спасибо, Горация, — сказал он после короткого раздумья. — Нельзя быть несправедливым даже и в старости. Особенно в старости, — поправился он. — Да, я просил о пенсии. Но в прошении я предупреждал, что не стану ждать больше полугода! Прошли годы. Я свободен!“

Вздохнув, вдова положила на стол бумагу, сказав Турчину, что это письмо об отказе от пенсии, он подписал; подписал, как я узнал потом, простую доверенность на имя госпожи Фергус.

Вирджиния с матерью уехали, меня генерал оставил. Он легко выбросил из головы мысль о государственном подаянии, а его рассказ о знакомстве с Линкольном убедил меня, что Турчин не мог поступить иначе. Я запишу этот рассказ и отошлю тебе, а пока посылаю отрывок из памфлета генерала „О республике“ в редакции 1865 года. Прямо со станции я поспешил к Фергусам, попросил показать мне подписанную генералом бумагу и потребовал не допускать обмана… У доброй вдовы ум слишком практический, она долго не понимала меня, а Вирджиния поняла. Юность видела смысл в таких понятиях, как достоинство и честь. Вдове пришлось уступить; она пообещала, что не даст хода бумаге иначе, как получив согласие Турчина. А это — невозможно».

Междуглавье первое — о республике [12]