Где поселится кузнец

Обретя новых друзей в варшавском кружке вольнодумцев, подогреваемых близким жаром европейских страстей, поручик воспрял духом, и только краткость сроков не позволила ему вполне понять направление времени. Кружок, согласный в осуждении тирании, монархии и крепостничества, был раздираем спорами и жестокими несогласиями. Кляня тирана, поручик не мог скрыть своей любви к России и не раз ловил на себе пылкие, несогласные взгляды молодых поляков. И напротив, отрицая Бога, заходя в этом дальше модных немецких философов, он встречал в тех же юных поляках такую преданность католичеству, какой ни понять, ни принять не мог, не находя преимуществ этой веры перед православной и любой другой. Поляки видели в католичестве возможность объединения нации, даже ценою пропасти в славянстве: католичество, полагали они, неминуемо и для всего славянства, ибо в православии они подозревали особого рода не изжитое историей язычество.

Так, в смятении умственного вещества, усугубляемом первой в жизни дружбой с женщиной, дочерью князя Л., поручик попал под приказы венгерской войны. Как и все русское воинство, был он под высокой рукой князя Варшавского, генерал-фельдмаршала графа Паскевича, шел через униатов, захаживал в их церкви, где пели по-славянски и без органа, однако не с клироса, а с хоров; шел мимо изб, где иконы висели не внутри, не в красном углу, а снаружи, прибитые над дверьми; дивился богатству одних и крайней, даже и на Дону невиданной, скудости жизни горцев-русинов; повидал и пленных венгерских ландштурмистов, поражаясь неподходящим для войны белым «венгеркам» со светло-зелеными гусарскими шнурами, маленьким — вполголовы — фуражкам и сбоку зашнурованным полусапожкам. Втаскивал с казаками орудия к перевалам, вдыхал дым артельного котла; на перевалах встречал сторожевых донцов, с пикой в одной руке и поводьями оседланного коня в другой; смеясь, выхватывал картофель, испеченный в золе костра, и думал о том, когда же наконец откроется неприятель, когда и как он, поручик Т., найдет в своем сердце достаточно неприязни к нему, чтобы честно сражаться и убивать, и возникнет ли, наконец, приязнь русских к австрийцам, так резво бегущим от польского генерала Бема и венгерского Гергея; приязнь к офицерам, чьи имена так напоминали многих генералов российских, — к Миллерам, Кауфманам и Пистолькорсам?

Теперь он стоял под дулами пистолетов, перед стариком мадьяром, — но привел сюда поручика долг офицера, а не злоба к народу, которого он не знал. В этом была его слабость и печальное преимущество: мадьяр, если он сколько-то умен, не мог не заметить отсутствия вражды в открытом взгляде русского.

— Дайте слово, — проговорил старик, — что вы не прибегнете к оружию и не позовете своих солдат.

— Охотно, — ответил поручик. — Здесь нет военного противника, а мирным жителям мой свинец не опасен.

Тут заговорил в бреду человек, лежавший на скамье, заговорил не по-мадьярски, а по-польски.

— Вы владелец этого имения? — спросил поручик.

Яростные, ничем не сдерживаемые мадьярские проклятья вырвались из уст старика.

— Владелец — предатель, он с австрийцами! — ответил наконец старик. — И он, и его сыновья недостойны имени венгерцев. Мы нашли здесь короткое прибежище: моя семья, дочь и сын. Сын заболел, он не приходит в сознание…

«Зачем он лжет, я ясно слышал польскую речь?» — подумал поручик, но не стал уличать старика. Поручик представился, мадьяр назвал себя: Иштван Кодай, и они прошли под лестницу.

— Мария Кодай, — сказал старик, коснувшись рукой темных волос дочери, спадавших на зеленый бархат плаща, но не называл ни дряхлого, согбенного монаха, ни сына, смертельная бледность которого вернее всего говорила об опасной потере крови. Голова повязана окровавленным шарфом, тело по грудь прикрыто крестьянской буркой из овечьих шкур. Дочь Иштвана не смотрела на поручика, даже ненависть была сейчас бессильна перед ее страданием, перед чувством, которое соединяло ее с умирающим поляком. Как бы ни любила она брата, такой взгляд сестры невозможен, это смотрела любовь, великая любовь, которая однажды делает человека, рожденного другой женщиной, самым близким тебе.

— Кто этот поляк? — спросил поручик Т.

— Я расскажу вам все, как дворянину и человеку чести, — сказал старик. — Оставим их.