Газыри

Несколькими годами позже я махнул рукой на все срочные дела в издательстве, где тогда работал, пошел проводить Толю до метро. Стоял прекрасный день ранней осени, настроение у него было великолепное, и я решился: «Что, если я очень попрошу тебя — уважишь? Мне кажется, Виктора я уговорю: давай сойдемся посидеть — потолковать… Хоть тут в Москве, при случае, а хоть в Краснодаре — ради этого в любое время готов прилететь. И вы пожмете друг другу руку, и мы поднимем по доброй чарке…»

Долго шли молча, я только иногда поталкивал его, как мальчишка терся плечом: «Ты уж не осуждай меня… ты прости. Но ты подумай, Анатоль Дмитрич… а, Толь?»

Он вдруг беззащитно, тоже как мальчишка вздохнул: «Не хочу еще раз об этом рассказывать… Но если бы за пять минут… за минуту до нашей ссоры кто-нибудь попробовал бы мне сказать о ней, предупредить меня — я бы рассмеялся ему в лицо! Ты представляешь? Но они очень точно рассчитали…» Я спросил: «Кто — они?» «Те, кому надо было поссорить нас, — и он через силу улыбнулся и протянул руку. — Возвращайся — у тебя там народ…»

Непростая биография Знаменского давала обильную пищу для разнотолков — как этим пользовались наши разъединители!.. Но вот получил известие о его кончине, и странное вдруг вместе с ним пришло ощущение: как будто сделался свидетелем не смерти, но вознесения… Так, может быть, всплывает находящаяся почти всем корпусом в глубине гигантская подлодка, и со всей возможной очевидностью становится понятной вся величественная ее мощь. Когда безжалостное время подводит черту под чьей-то дорогой для тебя жизнью, кроме вполне понятной печали приходится, бывает, пережить еще и горькое сожаление: как много не успел сделать!..

Другое дело со Знаменским. С уважительным удивлением вдруг думаешь: как много он успел!

Но более того: сознавая, что обладает поистине великим богатством, не раз он пробовал им поделиться. «Займись Сорокиным! — говорил мне не единожды. — Это такой пласт!.. Поднимешь, а под ним столько тебе откроется!» Приходилось говорить о себе что-нибудь такое полушутливое: мол, не архивный червь, к сожалению, — спец по живому делу, как на нашей стройке говаривали. Не смогу!.. Он настаивал: «Только начни копать, только начни этим заниматься. Работа свое дело сделает — затянет, не оторвешься. Пока я жив, я столько могу те рассказать!»

Не расскажет.

Казачья пуповина неразрывно связывала его с кровеносной системой всей страдающей нынче Россией, и сердце его не выдержало: билось оно куда напряженнее, чем у многих, кто куда помоложе него. И — куда рассудительнее. Куда потише и поспокойней.

Мне уже приходилось это писать: есть старая легенда о том, как в королевском замке два бесстрашных рыцаря поспорили из-за цвета щита, висевшего посреди зала для турниров. Первый говорил, что щит — белый. Второй утверждал: красный. И только когда они убили друг друга, кто-то из свиты, сам не умевший владеть мечом и спокойно наблюдавший за поединком со стороны, с улыбкой обратил внимание остальных на то, что оба рыцаря были правы: одна сторона щита, и в самом деле, была красной, другая, и точно — белой. Просто рыцари стояли по разные стороны щита.

Анатолий Знаменский был — Рыцарь Красный.

Это, и действительно, не значит, что он не понимал и не желал понимать идеалов белого движения: в его высоком, теоретически-стерильном, так сказать, выражении — без крови и грязи. Дело в другом: Знаменский на дух не принимал не успевших вызреть под недолгим, как клюв у ставропольского воробья, под искусственным солнцем «перестройки» доморощенных страдателей — «дроздовцев» или никогда не выезжавших за пределы Сенного рынка, сытно живущих «галиполийцев», а пиетет Лихоносова перед белой эмиграцией и столь тонко описываемую им ностальгию, добродушно посмеиваясь, относил за счет душевного неустройства в чужом, как бы то ни было, краю: страдает, что давно не был в городишке Топки под Кемерово — забыл Сибирь, забыл родину!

И Знаменский слишком хорошо различал умело пользующихся гордыней тех и других профессиональных разъединителей: за эту науку он заплатил слишком большую цену.

Воздадим ли мы теперь ему должное?

Несколько лет существует Шолоховская премия, но получают ее вовсе не те, кто подобно донскому казаку Анатолию Знаменскому или терскому — Андрею Губину, недооцененному, до конца непонятому вдохновенно-глубокому автору «Молока волчицы» всем творчеством своим доказал величие и самость казачьей культуры, так неразделимо слитой со всеобщею русской. Горькая истина об отсутствии пророков в своем отечестве сегодня у казаков — еще горше…

Знаю, что Знаменскому нравилась моя работа о казаках «Последнее рыцарство»: на похвалы он был щедр. Это как раз из нее взят отрывок о смутивших души рыцарей двустороннем щите. И позволю себе это краткое слово о моем старшем друге закончить еще одной выдержкой из этой работы: «И вспомнилась мне другая давняя легенда: о птицах с одним крылом… Кто смог с птицею такое сотворить: живую разделить надвое?.. Не бездумная казачья шашка и тут была виновата?