Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

И расцветёт Москва подобьем райска крина,
Возобновляет Кремль и град Екатерина!
Низвержена гора монаршескою волей,
И Кремль украсится своею новой долей,
Со славою придет Паллада к сим местам
И будет обитать ко славе россов там…

Говорят, после этих стихов некоторые москвичи, патриоты города, перестали здороваться с Сумароковым. Державин в те годы не был обременён обязательствами перед двором и не стал воспевать сомнительные проекты императрицы. Он вырос в Казани — городе, где все дороги ведут в Кремль. Русское устройство городов нравилось Державину, подражание Европе он не считал благом. «Низвергнута стена» — и что в этом похвального? Ломать — не строить, а ведь это — детинец Руси, средоточие нашей истории и православной святости. Баженов, отбросив сомнения, смахивал с кремлёвской земли и монастырские постройки. Державин написал грустные стихи «На случай разломки московского Кремля для нового дворца»:

Прости престольный град, великолепно зданье,
Чудесной древности Москва, России блистанье.
Сияющи верхи и горды вышины
На диво в давний век вы были созданы.
В последний раз зрю вас, покровы оком мерю
И в ужасе тому дивлюсь, сомнюсь, не верю.
Возможно ли гробам разрушиться, восстать
И в прежней красоте чуднее процветать?

Право, получилось не в пример человечнее, чем у Сумарокова…

Как известно, план Баженова не воплотился. Когда императрица пошла на попятную и отменила грандиозное строительство, московские «невольные каменщики» принялись восстанавливать древние стены. Державин ликовал. Древний город спасён!

Взгляды Сумарокова и Державина частенько не совпадали. Скажем, Александр Петрович то и дело обрушивался на церковь и духовенство, вооружившись рационалистическими аргументами, что не мешало ему сочинять духовные оды, проникнутые религиозным чувством. Мыслители XVIII века не отождествляли Церковь и христианство. Прекрасно только то, что разумно, — это правило для Сумарокова было основой основ, а Церковь ему противоречила и прислушиваться к доводам просвещённого аристократа не намеревалась. Державин (в отличие от Суворова) тоже не был усердным прихожанином. В храме бывал нерегулярно, даже не каждое воскресенье. У Державина не было духовника, среди его близких друзей окажется лишь один священнослужитель — отец Евгений Болховитинов, с которым его на склоне лет свяжут литературные интересы.

Писатели — идеологи просвещённого дворянства — не отмахивались от политических вопросов. Воззрения Сумарокова и Державина разнились, хотя и не стали противоположными.

Кто и на каких основаниях должен править страной? Этот вопрос много веков кружит головы, и мы-то знаем, что окончательного ответа не будет. Сумароков настаивал на власти благородного общества — лучшей, просвещённой части дворянства. У крестьянского большинства просто не было шансов проникнуться идеями Просвещения. Каждый опирается на собственный опыт… Сумароков был потомственным патрицием и стремился к патрицианской демократии. Державин, не попавший в кадетский корпус, достиг вершин благодаря неустанному рвению и счастливому случаю. Подобно Петру Великому, он акцентировал внимание на том, что дворянство есть служилая элита и только самоотверженная служба даёт ему право на привилегии. В мировоззрении Державина монарх занимает более важное место. Он — всесильный глава патриархальной семьи. От революций Державин отшатывался в ужасе, как от самоубийственного святотатства.

Консерватизм не означает апологию бездействия. Державин — опытный управленец — прекрасно понимал, что нужно постоянно приноравливаться к перемене обстоятельств, к метаморфозам технического прогресса. Он лично знал трёх монархов — Екатерину, Павла, Александра, немало пожил и при Елизавете, служил в Преображенском полку во времена Петра Третьего. И никогда новый монарх не становился продолжателем предыдущего. Всякий раз после смены императора вырисовывалась политическая антитеза. И даже первоначальное вынужденное обещание вступившего на престол Александра: «Править по заветам бабушки» окажется лукавым. Екатерининские нравы, екатерининская слава, екатерининский молодецкий размах — всё останется в прошлом без возврата.