Гарри из Дюссельдорфа

Гейне усадили за стол. Рядом с ним по одну сторону сидел Роберт, по другую — невысокий человек с густыми бакенбардами и странным лицом, чрезвычайно нервным и подвижным. Это был Эрнест Теодор Амедей Гофман, автор фантастических повестей и рассказов, художник, музыкант и в то же время скромный чиновник берлинского суда. Он сам уподоблялся некоторым своим героям: они днем корпели над ненавистными им бумагами, а ночью силой безумного воображения переносились в мир привидений, фей, кошмаров и ужасов. Гейне читал его произведения — и «Золотой горшок», и «Повелитель блох». Двойственное чувство вызывали у него эти причудливые повести, где, как в кривом зеркале, отражалась безрадостная жизнь людей, исковерканных строем прусской монархии. Одаренных от природы, искавших счастья героев Гофмана подстерегали на каждом шагу страшные, злые призраки, приносившие неисчислимые беды. Гейне поражало несравненное мастерство Гофмана, умевшего сделать убедительным все сверхъестественное и далекое от настоящей жизни, и в то же время творения Гофмана отвращали его от себя тем, что они вызывали чувство безнадежности, отчаяния и страха.

Не обращая внимания на Гейне, Гофман сказал собеседнику, сидевшему напротив:

— Продолжайте, продолжайте, Граббе. В вашей речи слишком много разума, как всегда.

Дитрих Граббе, выглядевший гораздо старше своих двадцати лет из-за одутловатых щек и распухших красных глаз, лепетал тяжелым языком опьяневшего человека. Он жаловался на жизнь и в сотый раз говорил друзьям о серебряных ложках, которые дала ему мать, когда он отправлялся в Берлин учиться. Но те внимательно слушали его, потому что это была исповедь одаренного и несчастного поэта, никем не признанного и постепенно спивавшегося.

— Я уже принялся за третью ложку, и, когда съем ее окончательно, у меня останутся еще три чайных, шесть кофейных и одна суповая. Когда же их не станет, придется подтянуть живот. Мне надоело переписывать свои драмы и носить их по издательствам и театрам…

Граббе тяжело вздохнул и привычным движением вылил в рот стакан рейнвейна.

— Единственное мое утешение — в бутылке, — сказал он.

Людвиг Роберт взглянул на Гейне. Он почувствовал, какое тяжелое впечатление произвел на Генриха этот неудачник. Роберт мягко сказал, обращаясь к Граббе:

— Не пугайте господина Гейне. Он тоже ведь вступил на путь поэта.

Тут Граббе вскочил с места, подбежал к Гейне, стал порывисто трясти его руку:

— Так вы Гейне? Я не расслышал вашего имени, простите. Профессор Губиц, прочитав мою драму «Готланд», сказал, чтобы я передал ее вам, потому что у вас такие же дикие фантазии, как у меня. Ха-ха-ха! Профессор чудак — он называет дикими фантазиями наши порывы к свободе и героизму! Вот, получите!

Граббе достал из оттопыренного кармана старого, лоснившегося сюртука истрепанную рукопись и подал ее Гейне.

В погребке становилось все шумнее. Поминутно хлопала дверь и прибывали новые гости. Суетились служанки, разнося бутылки и чаши с пуншем. Гофман тоже оживился и стал о чем-то спорить с Девриентом. Оба были пьяны. Они резко жестикулировали и напоминали заводных кукол, приведенных в движение каким-то хитрым механизмом, скрытым внутри них.

— Я не хочу больше слушать ваших глупостей! В мире нет людей, только призраки. Мы с вами тоже призраки, и, когда я умру, я буду кивать мертвой головой из китайской вазы на вашем столе! — почти простонал Гофман.

Дрожь прошла по телу Гейне. Он тоже опьянел от вина, табачного дыма, которого не переносил, от близости с этими большими и талантливыми людьми, исковерканными и замученными жизнью. Неужели и его ждет то же? Нет, нет… Он не сдастся, а будет вести жизнь, полную борьбы и подвигов. И та боль по любовной утрате, с которой он пришел в погребок, уже казалась ему маленькой, даже ничтожной по сравнению с огромным горем, поразившим всех этих людей. Он понимал глубину их страданий, это были и его страдания — видеть свой народ обездоленным и не знать, как ему помочь.

Роберт подозвал Люттера, хозяина погребка. Тот подбежал к столу и остановился в привычно угодливой позе, толстенький, румяный, с зеленым остроконечным колпаком на голове. Роберт заказал ананасный пунш для всех, и его щедрость привела в восторг сотрапезников. Людвиг Девриент встал, заложив руку за борт сюртука. Лицо его преобразилось, глаза загорелись, и сквозь шум и нестройные выкрики он прочитал монолог Карла Моора из «Разбойников» Шиллера.

Все в погребке затихли, и только звучал глухой, срывающийся голос великого артиста, гневно произносившего приговор тиранам:

— … Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы взлететь орлом! Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает гигантов и высокие порывы. Проникши в брюхо тирана, они потворствуют капризам его желудка… Поставьте меня во главе войска таких же молодцов, как я, и Германия станет республикой, рядом с которой и Рим и Спарта покажутся женскими монастырями.

Раздались громкие рукоплескания. Какой-то молодой человек с бокалом в руке подбежал к Девриенту и чокнулся с ним.