Гарри из Дюссельдорфа

Дождь уже прошел, но всюду стояли большие лужи. Экипажи обдавали прохожих комьями липкой грязи, было уже совсем темно, тяжелые тучи окутали небо. В окнах домов дрожали разноцветные огоньки. Генрих не знал, куда и зачем он идет. Ему хотелось шагать, шагать без конца по этим геометрически прямым берлинским улицам. Он не замечал ни пронизывающего октябрьского ветра, ни холодных струек воды, стекавших с деревьев, под которыми он проходил. Генрих промок и устал и, когда увидел на углу Шарлоттенштрассе ярко освещенное окно винного погребка Люттера и Вегенера, неожиданно для себя распахнул дверь и вошел туда. На него пахнуло теплом и смешанным запахом винных бочек, жареного мяса и острых кухонных специй. В низком сводчатом погребке стоял веселый шум. Табачный дым застилал глаза, и Гейне с трудом разыскал маленький свободный столик. Бойкая служанка подала ему бутылку рейнвейна и яичницу на раскаленной сковородке. Она взглянула в бледное лицо незнакомого посетителя и сказала:

— Вы, молодой человек, верно, у нас впервые?

Гейне пробормотал:

— Да-да… то есть нет.

Служанка, увидев его смятение, отошла к другому столику.

Вино заискрилось в высоком зеленом бокале. Гейне осушил его залпом; с непривычки у него закружилась голова, и вместе с тем мысли как-то прояснились, а по телу разлилась теплота. Сколько бы ни хотел Генрих отвлечься от тяжелых мыслей, они навязчиво одолевали его, Ну что, в самом деле, для него Амалия? И для чего ему эта холодная красота бездушной девушки? Он мысленно сравнивал ее с изображением мраморной Афродиты, богини любви, виденной им в Дюссельдорфском музее. По древнему преданию, Афродита вышла из пены морской на берег Кипра, и от такого чудесного рождения она холодна, как море. Гейне вынул записную книжку и карандаш. Под пьяный гул голосов, под звон бокалов и пивных кружек в голове поэта звучали слова, и строки сами ложились на бумагу:

Я тебя, пеннорожденную,
Вижу в блеске красоты.
Ведь супругою законною
Не моею стала ты.

Сердце, сердце терпеливое,
За измену ты не мсти
И безумство торопливое
Милой дурочке прости.

Да, он покажет пример великодушия и благородства. Он прощает Амалии все, и из своей великой скорби он создаст маленькие песенки, которые прославят его.

— Какая неожиданная встреча! — услышал Генрих над головой знакомый голос.

Перед ним стоял Людвиг Роберт, как всегда стройный, изящный, в темно-синем сюртуке.

Генрих растерялся и прикрыл рукой написанное.

Роберт сказал, улыбаясь:

— Не очень подходящее место для творчества! Впрочем… я хочу вас пригласить к нашему столу, где целое созвездие творческих умов.

Генрих отрицательно покачал головой; он не пойдет, он болен, он хочет остаться один. Но Роберт взял его за руку и властным движением увлек в глубь погребка. Там, почти у буфетной стойки, за прямоугольным столом шумно пировала группа людей. Стол был заставлен тарелками, бокалами, блюдами с недоеденным ужином. Многочисленные бутылки свидетельствовали о том, что пир в разгаре. Роберт представил Гейне своим сотрапезникам. Гейне сразу узнал их: он их встречал на улицах, в кафе «Рояль», а одного — прославленного актера Людвига Девриента — не раз видел на сцене. Девриент первый протянул молодому поэту руку, отрывисто назвав себя глухим голосом. Восторженный поклонник его игры, Генрих с нескрываемым любопытством вглядывался в лицо Девриента. Худое и подвижное, оно как бы освещалось зловещим блеском глубоких черных глаз; пышные, иссиня-черные волосы окаймляли высокий лоб актера. Длинный крючковатый нос придавал особую оригинальность его лицу. Девриент был худой, среднего роста, но он до того перевоплощался на сцене, что иногда выглядел высоким. Девриент оживился, узнав, что молодой человек — племянник гамбургского банкира Соломона Гейне, в чьем доме он бывал.