Гайдзин

Почтительно Койко приняла лист обеими руками и низко поклонилась. С напряженным вниманием посмотрела на написанное, желая, чтобы начертанный образ целиком отпечатался в ее памяти, проник в нее, как тушь в бумагу, и остался там навеки. Глубокий вздох. Осторожно она поднесла угол листа близко к пламени масляной лампы.

– С вашего позволения, Ёси-сама, пожалуйста? – торжественно произнесла она, твердо глядя ему в глаза; ее рука не дрожала.

– Почему? – спросил он в удивлении.

– Для вас слишком опасно оставлять живыми подобные мысли.

– А если я откажусь отвечать?

– Тогда смиренно прошу простить меня, я должна буду принять решение за вас.

– Ну так принимай.

В тот же миг она опустила бумагу в огонь. Лист занялся и вспыхнул. Ловко поворачивая его в руках, она подождала, пока не остался гореть лишь крохотный кусочек, тогда она положила нерассыпавшиеся черные останки на другой лист и смотрела на пламя, пока оно не угасло. Пальцы у нее были длинными и тонкими, ногти – само совершенство. В молчании эти пальцы сложили лист с пеплом в бумажную фигурку огами и положили ее назад на стол. Лист бумаги теперь напоминал карпа.

Когда Койко снова подняла глаза на Ёси, они были наполнены слезами, и его сердце утонуло в нежности к ней.

– Мне так жаль, пожалуйста, извините меня, – сказала она срывающимся голосом. – Но слишком опасно для вас… так печально, что приходится губить подобную красоту, мне так хотелось сохранить ваш дар. О, как печально, но слишком опасно…

Он нежно обнял ее, понимая: то, что она сделала, было единственным выходом для него и для нее. Его поражала та проницательность, с которой она разгадала его первоначальное намерение: он намеревался спрятать стихотворение так, чтобы его нашли и передали всем, кого она назвала, и в первую очередь принцессе Иядзу.

Койко права, теперь я это вижу. Иядзу разгадала бы мой замысел и прочла бы мои подлинные мысли: ее влияние на Нобусаду должно исчезнуть, или я мертвец. Разве это не все равно что сказать: «Власть моего предка…» Если бы не Койко, моя голова могла бы торчать на их пике!

– Не плачь, маленькая, – тихо проговорил он, уверенный теперь, что ей можно доверять.

И все то время, что она позволяла ему успокаивать ее, потом разогревать ее ласками, потом сама разогревала его, Койко размышляла в своем третьем сердце, самом сокровенном, – первое было открыто всему миру, второе – только самым близким родственникам, третье же никогда, никогда, никогда не открывалось ни перед кем, – в этом самом потаенном месте своей души она молча вздыхала с облегчением, что прошла еще одно испытание, потому что именно испытанием это и было.

«Слишком опасно для него хранить подобное свидетельство измены своему господину, но еще опаснее для меня владеть им. О да, мой прекрасный повелитель, тебя легко обожать, смеяться и играть с тобой, изображать экстаз, когда ты входишь в меня, и совершенно божественно вспоминать к концу дня, каждого дня, что я заработала один коку. Только подумай об этом, Койко-тян! Целый коку в день, каждый день, за то, что ты участвуешь в самой захватывающей игре на свете, подле самого славного имени на свете, с молодым, красивым, поразительным мужчиной высокой культуры, чей Упругий Стебель является лучшим из всех, какие тебе пока доводилось услаждать… и при этом зарабатывать такое богатство, больше, чем кто-либо, даже в былые времена».

Ее руки, губы, тело искусно отвечали ему, закрываясь, открываясь, открываясь еще больше, принимая его, направляя, помогая ему, – тончайше настроенный инструмент, на котором он мог исполнить любую мелодию. Она позволила себе приблизиться к самому краю, безупречно изображая оргазм, притворяясь, что низвергается туда снова, но ни в коем случае не низвергаясь – слишком важно было сохранять силы и трезвость ума, ибо он был мужчиной с большими аппетитами, – наслаждаясь этой борьбой, не торопя его к концу, но всегда увлекая вперед, вот уже удерживая его на краю, подталкивая в пропасть и тут же вытягивая обратно, подталкивая, вытягивая, держа на грани и наконец отпуская в пароксизме облегчения.

Теперь тишина. Его тело во сне придавило ее, что само по себе не было неприятным. Она стоически переносила это, не позволяя себе даже шевельнуться, чтобы не нарушить его покой, глубоко удовлетворенная своим искусством, как и он – она знала это – был удовлетворен своим. Ее последней, самой тайной, будоражащей мыслью было: «Интересно, как Кацумата, Хирага и их друзья-сиси истолкуют „Меч моих предков…“».

Глава 14

Киото. Понедельник, 29 сентября