Гайдамаки

Хотя его вид и вызывал у Романа улыбку, однако он сдержался. Дед был одет в старый, гранатового цвета жупан, синие шаровары и сморщенные, густо смазанные смальцем сапоги. На боку у него была сабля, за плечами торчало источенное шашелем копье, едва ли ещё не прадедовское. Роман вспомнил, что им когда-то баба мяла сорочки в жлукте.[51]

Все трое свернули во двор Карого.

— Дядько Гаврило, эй, где вы, почему не откликаетесь? — заглянул в порожнюю хату Роман. — Нет, может, в хлеву. А, вот вы где!

Увидев Романа, Карый схватил жгут соломы и кинул на мешок, стоявший около присыпанной мякиной кадки.

— Хлебец пересыпаешь? Хороша пшеничка, — запустив руку в кадку, сказал дед Мусий. — Сразу видно, не с бугров, а с Черного поля.

Карый испуганно заморгал глазами.

— С какого там Черного поля, моя собственная.

— Рассказывай, будто я её не молотил. Чего ты боишься? Ох, и пугливый ты, Гаврило! Люди коней, скот брали, и то не боятся. Я коня привел. Роман пару волов. Наше оно, потом кровавым полито.

Карый завязал мешок и кинул на него охапку соломы.

— Оно так. Всё село брало пшеницу из панских амбаров. И опять же… Роман сел на коня, да и был таков. А мы с тобой тут остаемся. Поздороваемся в лесу на суку. Ну, пойдем в хату. Там поговорим.

— Нам некогда. Вы, тетка, идите, а мы с дядьком поговорим, — обратился к Карихе Микола.

Ничего не сказав, женщина вышла из хлева.

— Дядько, разве вы не идете со всеми? — спросил Микола после её ухода.

Карый развел руками.

— Куда я пойду, стар стал.

Дед Мусий плюнул в сердцах.

— Ты старый? Я и то иду. Семьдесят мне скоро.

— Может, ты здоровее, крепче, — неуверенно проговорил Карый.

Роман подошел к Карому.

— Заячьи на тебе штаны, дядько Гаврило. Видно, мало тебе паны шкуру дубили.

— Мне мало? Кому ж тогда больше?

— Все идут, один ты за женину юбку держишься. Боишься, как бы паны не вернулись? Не вернутся они, нет им больше дороги в наше село. Что ж, сиди дома, без тебя волю добывать будем. Кто добудет, того она и будет. Знал бы Максим, какой у него сосед.

— Я бы пошел. Так ведь у меня и оружия-то нет никакого.

— Нож острый есть? Вот и хорошо, а там добудем. Идем, ставь магарыч, — хлопнул его по плечу дед Мусий.

— Магарыч-то бы можно, да нет и гроша ломаного за душой.

— У меня тоже, — бросил Микола.

— Нюхателей, выходит, много, а табаку нисколечко, — улыбнулся Роман. — Пойдем в корчму, у меня найдется, — и выгреб из череса пригоршню медяков.

Зализняк думал забежать домой только на минутку. Но, увидев осунувшееся лицо матери, полное безысходной скорби, задержался дольше. Мать не плакала, не упрекала его, только грустно смотрела на сына, подперев щеку маленькой сухой рукой.

— Чего вы, мамо, так на меня смотрите? — сказал Зализняк, усаживая на колени Олю.

— Наглядываюсь. Береги себя, сынок, один ты у меня, и надежда и опора вся. Говорят, ты за старшего там у них. Правда? — Мать утерла концом платка глаза.

— Не плачьте, мамо. Знаю, сколько нагоревались вы из-за меня. Теперь вот снова по чужим людям пришлось скрываться. Недолго уже терпеть осталось, вернусь — и заживем по-новому.

— Дай бог! Не разбираюсь я, что к чему, а всё же верю, что ты только за правое дело встанешь. Сызмальства не любил неправды, нрав уж у тебя такой. А паны, они ж людей в скотину превратили, — вздохнула мать. — Сынок, я и позабыла сказать. Орлик прибежал. Сегодня на заре вышла я из хаты, а он в огороде стоит.

Максим радостно поднялся.

— О, это хорошо! Выпустил разбойник, испугался.

Он вышел из хаты и направился в сад. В лицо повеяло опьяняющим ароматом черемухи, смешанным с запахом меда.

Под окном кудрявился нежно-голубой барвинок, словно стрелы торчали вверх петушки. Максим сорвал несколько стеблей с большими желтыми цветами, подул, и с них посыпалась желтая пыльца.

Вон под тем кустом смородины, где гнездятся куры, он нашел когда-то самопал. Что это была за радость! Целый день чистил его с хлопцами, а вечером побежали к Тясмину испробовать его в стрельбе. То ли пороху набили много, то ли ствол разъело где-то внутри от давности и дождей, только разорвался он возле самой ручки. Максиму раскроило надвое большой палец и опалило чуб. Палец не зарастал долго, а когда зажил, остался приплюснутым и коротким.

«Может, никогда не придется больше увидеть свой садик», — подумал он. Но сразу же отогнал это недоброе предчувствие. Орлик пасся на привязи. Максим подошел к лошади, и Орлик, узнав хозяина, заржал на весь двор, крутнул хвостом и слегка схватил зубами Максима за плечо, как делал всегда, когда хотел проявить свою радость.

— Я ещё вечером наведаюсь, — сказал Максим, перекладывая на Орлика седло с серого в яблоках жеребца, на котором приехал.

У встречных гайдамаков Зализняк спросил, не видели ли они Бурку, и узнав, что тот в корчме, поехал туда. Он едва протиснулся в дверь, столько людей столпилось там. Максим поискал глазами Бурку — тот сидел неподалеку от стойки. Только он хотел окликнуть есаула, как его самого кто-то позвал:

— Атаман, выпей с нами чарку.

Зализняк оглянулся. Около стены с чаркой в руке стоял дед Мусий.