Гадание на иероглифах

— Я не верил сам себе, что хожу по улицам Москвы, столицы СССР, — рассказывал Диас. — Упорно учил русский язык, чтобы самому разговаривать с советскими людьми, с рабочими на заводах, куда нас водили, постичь характер советского человека, понять, как удалось рабочим и крестьянам России покончить с властью помещиков и буржуазии. Ведь одно дело теория, которую мы изучали, и другое дело живая жизнь, ее можно было ощутить, «пощупать» своими руками.

В 1932 году Хосе Диас был избран в ЦК КПИ и возглавил партию.

Берзин пожаловался Диасу на странное поведение Ларго Кабальеро.

— Наполеон… — с иронией произнес Диас. — Взял себе еще и портфель военного министра, хотя ничего не смыслит в военном деле.

Он рассказал Берзину, как по поручению Исполкома Коминтерна Жак Дюкло три дня уговаривал Кабальеро принять предложение КПИ о совместной борьбе за создание Народного фронта.

Идея создания подвижных диверсионных отрядов очень понравилась Диасу. Он заверил Берзина, что будет настаивать перед военным министром о немедленном разрешении на организацию таких отрядов.

Они еще долго обсуждали другие вопросы относительно создания Народной армии, обучения ее частей, организации политической работы.

На прощанье договорились о более тесном контакте.

Вскоре Диас по телефону попросил Берзина срочно зайти к нему. Берзин поехал на улицу Серрано, где в одном из зданий помещался ЦК.

— Приступайте к организации спецшколы, — с улыбкой сказал Диас.

— Договорились?! — изумился Ян Карлович.

— Конечно. Если на Кабальеро как следует нажать, то что-нибудь да выжмешь! На мой прямой вопрос, чем ему не нравится идея диверсионных отрядов, он важно заявил: «Позвольте мне иметь свои мысли на этот счет. Возможно, они отличны от ваших, но время покажет, кто прав…» Как всегда, ответ был очень туманным. Тогда я перечислил ему все, чего он не хочет. Оказалось, что он ничего не хочет. Это его несколько смутило, и он понемногу начал сдаваться… — Диас снисходительно рассмеялся. — В общем, я загнал его в угол…

«Да-а… Это не Рохо», — подумал Берзин, любовно глядя на Диаса.

Диас, однако, выглядел неважно — лицо серое, под глазами отеки, иногда его лоб внезапно покрывался испариной, будто он перемогал какую-то боль. «Язва», — догадался Ян Карлович.

Рохо воспринял известие об организации спецшколы довольно сдержанно, мол, Кабальеро испугался, как бы коммунисты не начали разоблачать перед народом его предательскую политику. Он как бы оправдывался за свои неудачные переговоры с министром.

Обсудили вопрос, где, в каком пункте разместить спецшколу. Остановились на маленьком городке Хаэне в Андалусии, почти в тылу у противника.

Бесконечным потоком шли через штаб республиканской армии добровольцы, заявляя о своем желании драться с фашистами до последнего дыхания. Немцы, итальянцы, французы, поляки, венгры, шведы, англичане. Все они были из разных слоев общества: рабочие, интеллигенты, батраки, люди разного интеллекта, но Берзина поражало их единство, ответственность каждого из них за судьбы человечества. И он как-то подумал, что, очевидно, удовлетворение гражданского чувства приносит человеку наивысшее счастье.

Все эти люди пробирались в Испанию нелегальными путями под вымышленными именами. Многие из них были коммунистами.

Однажды у Берзина вышел интересный разговор с немецким профессором, историком, ярым антифашистом. Профессору оказалось далеко за сорок, но его моложавое лицо, чистые, блестящие глаза и высокая, сильная фигура говорили о жизненной энергии.

— Вероятно, нашему поколению грозит печальная судьба быть свидетелем, а многим и участником второй мировой войны, — сказал он Берзину.

— Почему вы так думаете? — заинтересовался Ян Карлович.

— Потому что ответственные за судьбы народов лица не принимают никаких мер против того, чтобы роковые события не разразились в катастрофу… А катастрофа будет ужасной. Война в Европе более страшна, чем война в других частях света.

— Да, пожалуй, — согласился Берзин.

— В Европе на небольшой сравнительно территории живут сотни миллионов людей, сосредоточены огромные, накопленные веками ценности материальной и духовной культуры. В 1933 году я был уже свидетелем неслыханного варварства, когда в Берлине на площади Оперы нацисты по приказу Гитлера жгли книги. Они свозили их на машинах из частных библиотек и книгохранилищ. Вся площадь была завалена штабелями книг. Повсюду стояли штурмовики. А когда запылал гигантский костер из книг, оркестр заиграл: «Германия, Германия превыше всего…» — Глаза профессора подернулись печальной влагой, в них отражались горечь и боль. — А потом, — продолжал он, — нацисты выбросили из Цвингера в Дрездене полотна «неарийца» Рембрандта, взорвали в Мюнхене памятник Рихарду Вагнеру, а Бизе и Сен-Санса объявили расово неполноценными. Теперь у нас в Германии есть один музей — мюнхенский погребок «Бюргербрейкеллер», колыбель мюнхенского путча.

Берзин помедлил с ответом, как бы подыскивая подходящие слова, потом сказал:

— В данном случае я могу только повторить слова Георгия Димитрова: фашизм — власть свирепая, но непрочная.