Фру Мария Груббе

— Уж так ли, господин Гюлленлеу, помогли, так помогли, господин Гюлленлеу, что накажи их за это господь! Даниэль, сказали они, ступай-ка домой, Даниэль, да знай себе сливы-вишни посасывай! Они, дескать, думали, что у меня политесу станет, чтобы не являться к ним сюда и паяса корчить. Одно дело, что я им в комедианты и шуты гороховые на веселом попивоне гож, ну, а коли они при службе, так чтоб и духу моего тут не было. Ладные ли то речи, господин Гюлленлеу? Нет, грешно этак, право грешно! А что они в питейных со мной запросто якшались, так не затем, что за своего почитали, чтобы мне, дескать, к ним сюда приходить, возомни, что будут со мной знаться и водить компанию, когда должность отправляют. Преиавязчив стал я им, господин Гюл-ленлеу! Мне бы и думать не след, что я могу к ним сюда, на этом самом месте, в компанию затесаться: здесь им потешных дел майора не надобно. Вот что сказали они мне, господин Гюлленлеу! А ведь чего я добивался? Только и просил, чтобы жизнь свою отважить бок о бок с прочими градскими людишками.

— Н-да… — сказал Ульрик Фредерик, позевывая. — Понимаю, обидно тебе, что во всем этом деле без тебя обходятся. Да к тому же, верно, и впрямь скучновато покажется сидеть да потеть за прилавком, когда судьба королевства решается здесь, на валах. Что ж, и тебя возьмем в дело. Ибо… — Он недоверчиво смерил Даниэля взглядом. — А тут нет подвоха, мастер, а?

Малышка затопал о землю от ярости. Побледнел он как беленая стена и заскрежетал зубами.

— Ну, ну, полно! — продолжал Ульрик Фредерик. — . Верю тебе. Но ведь не можешь же ты притязать на то, чтобы тебе верили, как если бы ты имел право дать честное слово дворянина. Да помни: свои же тебя первые отвергли и… Чу!

Прогремел выстрел с одного из бастионов у Восточных ворот, первый за эту войну.

Ульрик Фредерик выпрямился, кровь бросилась ему в лицо, взгляд жадно и восхищенно следил за белым дымком, и когда заговорил, то в голосе у него была какая-то странная дрожь.

— Даниэль, — сказал он, — не позже полудня можешь мне доложиться да не думай о том, что я тебе говорил.

И он быстро зашагал по валу. Восторженно смотрел ему вслед Даниэль, потом вздохнул глубоко, сел на траву и заплакал, как плачет несчастный ребенок.

Было за полдень. Сильный порывистый ветер дул на улицах и завивал тучи из стружек, соломинок и пыли, кружа и перекидывая их с места на место. Он срывал черепицу, загонял дым в трубы и баловался с вывесками. Темными дугами взметывал в воздух длинные кубовые знамена красильщиков, щелкая ими, как кнутом, извивал их черными зигзагами и гудел, захлестывая их вокруг раскачивающихся шестов.

Колеса прялочников вертелись взад и вперед, вывески скорняков бились лохматыми хвостами, а ослепительные стеклянные солнца стеклодувов мотались в сумбурной тревоге и взблескивали наперебой с отполированными тазами цирюльников.

На задних дворах хлопали двери и оконца, куры спасались за бочками и сараями, и даже свиньи в свинарниках тревожились, когда ветер свистал сквозь светлые от солнца щели и пазы.

Несмотря на ветер, морило от зноя. Жару нагоняло сверху. Сидя в домах, люди зевали и пыхтели от духоты, и только мухи оживленно жужжали в распаренном воздухе.

На улице было невмочь, а в пристройках сквозило. Поэтому все, у кого были сады, перебирались туда. В большом саду на задах усадьбы Кристоффера Урне, на Вертоградной улице, в тени одного из больших кленов сидела девушка.

Сидела и шила.

Высокая стройная фигура была почти чахлой, грудь же была широкая и пышная. Цвет лица был бледный и становился еще бледнее от пышных черных кудрявых волос и пугливых громадных черных глаз. Нос был острый, но изящный, рот большой, но не грубый, а улыбка отдавала какой-то болезненной сладостностью. Губы же у нее были ярко-красные, подбородок островат, но все-таки крепкий и четкой формы. Платье на ней было не бог весть какое: старая роба из черного бархата, с поблекшей золотой вышивкой, новая зеленая поярковая шляпка с большими белоснежными страусовыми перьями и кожаные туфли с порыжелыми носками. Волосы у нее были в пуху, ни воротник, ни узкие белые руки не отличались чистотой.

Это была София, племянница Кристоффера Урне.

Отец ее, государственный советник и маршал Йёрген Урне, помещик из Альслеу, кавалер ордена Слона, умер, когда она была ребенком, а мать, фру Маргрета Марсвин, — несколько лет спустя. Поэтому ее приютил старый дядюшка, и, поскольку он был вдовец, она, во всяком случае по званию, числилась хозяйкой в доме.

Сидела она и шила и мурлыкала песенку, покачивая в такт туфелькой на кончике ноги.

Над головой у нее гудели, как буруны, и метались, от сильного ветра густолиственные кроны. Высокие мальвы, словно одержимые безумием, бешено размахивали цветистыми набалдашниками, вычерчивая неровные дуги, а малинник, малодушничая, гнул спину и запрокидывался светлой изнанкой листвы, при каждом порыве ветра меняя окраску. Сухие листья стремительно плыли по воздуху, трава вплотную прижималась к земле, а на кусте таволги, на светлой волне зелени качалась белая цветочная пена, то вскипая, то рассыпаясь.