Фру Мария Груббе

Было видно, как с обоих концов улицы то и дело подходили люди, которые возвращались домой, освещая себе дорогу ручными фонариками. Набредая на сборище, дни становились в передние ряды, и вскоре образовался извилистый полукруг из мигающих огоньков, которые гасли и вспыхивали, смотря по тому, как двигались люди. Нет-нет да и поднимался какой-нибудь фонарь вверх, и свет его тревожно трепетал, обшаривая беленые стены и темные окна домов, пока не успокаивался на строгом лице проповедника.

— «Но как? — скажете вы в сердце своем, говоря. — Неужели же мы, связанные по рукам и по ногам, сами должны предаться врагу, в рабство горестное, на поношение и унижение?» О, чада мои возлюбленные! Не говорите так! Ибо тогда можно почесть вас за тех, кто думает, что Иисус Христос не смог бы умолить отца своего представить более нежели двенадцать легионов ангелов. О, не впадайте в уныние, не ропщите в сердце своем противу промысла господня! Да не будет совесть ваша нечиста противу воли его. Ибо кого захочет господь поразить, раздавлен будет, а кого захочет вознести, пребудет во благоденствии. И есть он многими путями нас выводящий из пустынь и дебрей погибели. Не может он, что ли, обратить сердце вражеское, не он ли напустил ангела смерти на стан Сеннахерибов? Ужели забыли вы всепоглощающие воды Чермного моря или же скоропостижную гибель царя Фараона?

Здесь Йеспера Кима прервали.

Толпа слушала его сначала довольно спокойно, только из передних рядов нет-нет да и вырывалось приглушенное, угрожающее бормотанье. А тут пронзительный голос Метты Горчичницы врезался в его речь:

— У, ты, чертов посланец! Замолчишь ли ты, пес окаянный? Прямой ты пес! Не слушайте его, шведские денежки из него говорят.

На миг стало тихо, но потом разразилось: брань, издевки и проклятия посыпались на проповедника. Он попытался говорить, но тогда крики стали еще громче, а люди, стоявшие у самой лестницы, начали угрожающе напирать на него. Седой старичонка, который стоял совсем рядом с ним и проплакал всю проповедь, теперь, разгорячившись, пхнул в него длинной тростью с серебряным набалдашником.

— Долой его! — раздавалось кругом. — Долой его! Пускай отречется от того, что говорил! Пускай признается, сколько получил, чтобы сбить нас с толку! Долой его! Тащи его сюда на дознание! Мы у него живо подноготную допытаем.

— В подвал его! В подвал! — кричали другие. — В магистратский погреб! Стаскивай его! Стаскивай сюда!

Несколько верзил уже сгребли его. Несчастный крепко уцепился за перила лестницы, тогда парии понатужились и столкнули его вместе с перилами на улицу, прямо в толпу. Его встретили пипками и кулаками. Бабы вцепились ему в волосы, рвали одежду. Мальчишки, совсем еще карапузики, которые держались за отцову руку, запрыгали от радости.

— Дайте пройти Метте! — закричали задние. — Отойди! Отойди! Метта вчинит ему дознание.

Метта вышла вперед.

— Заткнешься ты со своей чертовой проповедью? Заткнешься или нет, ирод ты окаянный?!

— Ни за что, ни за что! Должно повиноваться богу, более, нежели человекам, как сказано в писании.

— Должно? — сказала Метта и, сняв деревянный башмак, погрозила им проповеднику. — А деревянные башмаки у людей на что? Вот он, башмачок-то! Сатанин ты наемник, а не господень. Исколочу я тебя, как бог свят, исколочу, так исколочу, аж мозги вон на ту стенку вылетят.

И стукнула его башмаком.

— Не берите греха на душу, Метта! — простонал магистр.

— А, нечистый тебя распро… — завопила она.

— Тише! Да тише вы! — послышались крики. — Поберегись! Не напирай! Не напирай! Гюлленлёв сюда едет, генерал-лейтенант!

Высокая фигура всадника двигалась мимо них.

— Многая лета Гюлленлёву! Удалому Гюлленлёву! — рычала толпа. Замахали шляпами и шапками, и крикам не было конца. Потом фигура направилась к валу.

Это был генерал-лейтенант ополчения, полковник от инфантерии и кавалерии Ульрик Христиан Гюльденлеве, сводный брат короля.

Толпа рассеивалась, людей становилось все меньше и меньше, и вскоре осталось совсем немного.

— А прекурьезно, однако, — сказал Герт Красильник. — Вдребезги разбиваем голову тому, кто толкует о замирении, и орем аж до хрипоты «ура» тому, кто больше всех в войне повинен.

— С богом, Герт Пюпер, с богом! II пошли он вам доброй ночи! — сказал, прерывая его, купец и поспешил прочь.

— Это он об Меттином башмаке памятует! — пробормотал красильник. Потом и сам ушел.

На лестнице же одиноко сидел Йеспер Ким и держался за трещавшую голову, а по валу медленно прохаживались дозорные, вглядываясь в темный берег, где было тихо, совсем тихо, хотя тысячи врагов стояли там лагерем.

4

Полосатое оранжевое зарево вознеслось над серой как море отмелью тумана на горизонте, и воздух над заревом загорался нежным золотисто-розовым пламенем, которое, ширясь и ширясь, бледнея и бледнея, дотянулось до узкого продолговатого облачка, ухватилось за его волнистую кромку, и стало облачко золотым, раскаленным, слепящим.