Фронтовые записки

Путь обратно на передовую был более длинным, а следовательно, и тяжёлым, так как нужно было добраться до командного пункта батальона. Он был левее берёзовой рощи, где так бессмысленно погиб батальон «юношей». Как я узнал впоследствии, в живых осталось только тридцать семь человек. Был убит с ними и батальонный комиссар Булыгин. Говоря точнее, трудно было установить, кто убит, а кто тяжело ранен, так как доступ к берёзовой роще и к отделявшему её от деревни белому полю с разбросанными по нему, как пятна, фигурками в шинелях или маскхалатах был накрепко заблокирован огнём немецких пулемётов. В небольшой, покрытой снегом воронке от снаряда сидел мрачный, со стальными жёсткими глазами Витязь, его начальник штаба, с каской на голове, Владимир Иванов и связные. В бинокль было видно, как некоторые фигуры временами шевелились в снегу: вероятно, тяжело раненые делали последние попытки ползти. Я наметил место для нашего передового наблюдательного пункта в засыпанной снегом какой-то ямке или канавке, о чём сообщил Витязю. Тот в ответ злобно посмотрел на меня, сказал: «Поздно!» и добавил крепкое словечко. Решив скорее ретироваться, я со своими двумя ребятами ползком стал перебираться в намеченную ямку (место было открытое). Перебравшись туда, мы стали утаптывать внутри ямки снег. Я же, изрядно мучаясь от сильного морозного ветра с позёмкой, пытался, пользуясь биноклем, оценить преимущества и недостатки выбранной позиции. Недостатки были серьёзнейшие, решающие и, к сожалению, обычные: неудовлетворительный обзор, никак не обеспечивающий хорошее наблюдение. Деревня была видна далеко не вся, а только с краю, и то только крыши. Всё скрывало поле, расположенное на возвышенности. Ветер и мороз донимали основательно, впрочем, долго сидеть нам там не пришлось. В ямку ввалился сам командир дивизиона капитан Фокин. Первое, что он сделал, так это схватил меня не то за грудь, не то за шею и, пытаясь трясти, начал кричать с руганью — Где связь? Почему не дал сюда связь? Чтобы сейчас же была здесь связь с батареей! — Но как же так? Где наша батарея, и, вообще, развернулась ли уже она? Где мои телефонисты и средства связи? Ведь они оставались на тягачах, с орудиями! Со вчерашнего вечера я их не видел. Да и не получал я приказа вести связь! Наконец, этот ПНП выбран мною пять минут тому назад только. — Ничего не знаю и знать не хочу, — кричал рассвирепевший капитан. — Давай связь, давай, ищи сейчас же, чтобы связь была как можно скорее. Не видишь разве, сволочь, как из-за вас люди гибнут!.. — И опять мат, мат и мат. Мы, подавленные всем виденным и происходящим, поползли как могли быстро к лесу. Вот и опушка, ельник, запах хвои! Говорит: быстро, но как же это неимоверно тяжело и утомительно! Не так-то просто представить себе, что такое ползти зимой по полю! В ельнике пришлось передохнуть. Я оказался в какой-то неглубокой снежной воронке — может быть, от мины — с каким-то пехотинцем, флегматично доедавшим баланду из конины, черпая её не торопясь ложкой из котелка. Повалился на снег, отдыхая. Пехотинец продолжал своё дело безучастно, не спрашивая, кто я и откуда. А ведь видно, что я средний командир! Впрочем, и мне совсем не до этого. Лежу, отдыхаю, невесёлые бродят думы…Раздался знакомый, быстро приближающий рокот самолётов. Опять свист от летящих бомб. И снова, как под Изыбытовым, тяжёлое уханье и разрывы стали сотрясать воздух и землю. Я зарылся на самом дне воронки, теперь уже лицом вниз. Снова похолодало, и зашло сердце. Немецкие штурмовики прочесали всю опушку, где было немало пехотинцев, и лошадей, и техники. «Перепахали», как говорится. Однако лично для меня эта авиационная бомбёжка была немного легче, чем под Избытовым. Не засыпали пулемётные ливни, которые ложились где-то невдалеке, но не рядом. Не взлетал я на воздух, не скатывался в воронки. Только пронизывающий душу ужас и страх были, может быть, не меньшими. Больше же всего запечатлелась картина, возникшая перед глазами в момент одного ожесточенного бомбового удара: приподняв или повернув чуть-чуть голову, я увидел пехотинца, сидевшего рядом в той же позе, в какой он находился до бомбёжки, с тем же котелком и ложкой в руках. Он заканчивал, скребя по дну котелка, баланду. — Ложись! Чего же ты? — сказал я. — Не пропадать же ей, всё едино, — ответил он печально, торопливо облизывая ложку. Кончилась бомбёжка. Я поднялся и пустился в путь, с удивлением наблюдая, как изменился он от образовавшихся воронок, как полит снег кровью, почернел от разрывов и осколков, как местами встречаются куски то ли человеческого, то ли лошадиного мяса, как подбирают стонущих раненых, укладывая их в шлюпки-волокуши. Разведчиков моих и след простыл. Не видно их. Пришлось завернуть на дорогу и идти дальше в одиночестве. Было ужа за полдень, когда я приближался, еле передвигая ослабевшие ноги, к тому пригорку с соснами, на котором, выбирая место расстановки орудий, встретился с Фокиным и Калугиным. Свернув с дороги в лес и остановившись у какого-то пня, я, оглянувшись, увидел ехавшего рысью всадника, по-видимому, нашего офицера. За ним показалась из-за стволов и ельника лошадь. запряжённая в обычные розвальни. Замыкал опять верховой. Я вышел из леса, поднял руку и крикнул: «Подвези!», тут же испугавшись прозвучавшего в лесной тишине крика. В душе шевельнулась надежда добраться в санях до батареи. Выход мой из леса был неожиданным. Ехавший верхом на лошади позади саней офицер тут же выхватил револьвер и быстро направил его на меня, прицеливаясь. Я стоял молча и не шевелился. Остолбенел немного. Офицер, всмотревшись и увидя, что я — свой, не немец, опустил револьвер, отвернулся и быстро поскакал дальше. «Что за чудо? — думал я, шагая по дороге и не понимая, кто же это и куда ехал. — Командир бригады — полковник? Нет, его бы я узнал…»Добравшись до знакомого пригорка, увидел неожиданную для меня картину: на возвышенности бродили, лязгая гусеницами, трактора ЧТЗ и устанавливали орудия… первой батареи лейтенанта Соколова. Около орудий трудились, хлопотали артиллеристы. С чувством внутреннего удовлетворения подумал я о том, что место-то выбрано всё-таки мною и, бесспорно, удачно. Пушки стоят высоко, обеспечены предельные углы возвышения и снижения, лес хорошо маскирует орудия. Радостно было также встретить здесь своего приятеля Георгия Певзнера, поделиться с ним, поговорить о тяжёлом для нас развитии событий, о мучившем всё время голоде и усталости. От него узнал, что недавно здесь провезли на санях тело убитого под Хохелями комиссара нашей бригады полкового комиссара Владимирова, моряка, очень высокого ростом. Вот, значит, с кем я только что в лесу повстречался, кому кричал «подвезите!» Невольно вспомнилась наша встреча в Хамовнических казармах. Узнал также я от Певзнера, что лейтенант Мальцев уже разжалован в рядовые и ушёл в первый батальон. — Утром намечается снова атаковать деревню, остатки лыжного батальона теперь вольют в первый пехотный. Как «юношей»-то уложили — что дрова лежат в роще! Мне некогда сейчас, начинаем пристрелку деревни, пойду. Не забудь уговора: убьют или ранят — сообщи родным, адрес-то не потерял? — проговорил он на прощанье. Я отошёл в сторону, наблюдая работу артиллеристов. Кто знает, зачем в определённом времени и месте переплетается жизнь людей, иногда чужих друг другу, иногда очень тесно? А бывает и так, что потом эта спайка, казавшаяся такой прочной, нарушается и даже навсегда изглаживается утюгом времени из жизни. Вскоре из дул четырёх орудий вырвались жёлтые языки пламени: шрапнель с гулом понеслась в сторону деревни. Стрельба вызвала у меня привычный, как всегда, прилив бодрости и силы. Я продолжал стоять, наблюдая за Певзнером и стрельбой орудий. Вскоре неожиданно и рядом оказался капитан Фокин, снова агрессивно напавший на меня, требовавший связи и угрожавший разжалованием и расстрелом. Тут я почувствовал, что он основательно пьян. И постарался уйти от него, что мне удалось. Пробираясь дальше, к своей батарее, видел, насколько изменилась дорога. Когда шёл за Мальцевым на Хохели, она была безлюдной лесной дорогой. Сейчас сюда подтянулись обоз батальона, санитарная часть, связисты. За последним поворотом к тому перекрестку ожидало новое зрелище: здесь устанавливались орудия второй батареи. Значительное количество леса перед орудиями — вековые сосны — было спилено работающими там артиллеристами. Узнал новость: командир батареи лейтенант Шароваров убит ночью наповал случайным выстрелом из нагана каким-то командиром взвода той же батареи. Говорили о военно-полевом суде и расстреле того, кто допустил такую неосторожность. Рассказывали, что произошло это у костра, что убивший Шароварова лейтенант не то чистил, не то перезаряжал наган. Батарея должна была прикрывать огнём Речицы, могла также, по своему расположению, вести огонь на Хохели. К перекрёстку я подошёл уже затемно. Ни ребят моих, ни батареи здесь уже не было. Трупы четырёх немецких офицеров были полураздеты и изуродованы. Невольно остановился, задержался на них взглядом. Однако искать батарею не пришлось: она переместилась несколько вперёд по просеке от этого перекрёстка. Ночь прошла у какого-то костра. Без шалашей, на морозе. Командир батареи забрался опять в кабину трактора. Сказал, что связь пока никуда тянуть не нужно. Вероятно, пойдём на село Большое Князево. Это выяснится завтра. Пока приказа нет. Не в сне, а в каком-то жутком, бессильном и голодном полусне встречен был мною рассвет следующего дня — 1 марта 1942 года.