Фронт

Потом на сцену вышел Лунин. Прижимаясь щекой к своей гварнериевской скрипке, он сыграл «Соловья», и после школьного хора это было действительно как трель соловья после крика галчат; но впечатление портила дребезжащая в рояле струна. Затем опять выступили школьники — мальчик и девочка. Они жонглировали мячиками и деревянными кольцами; и хотя кольца частенько пролетали мимо рук и ударялись в фанерные кулисы, молодых жонглеров проводили долгими дружными аплодисментами.

«Здесь не скупятся», — подумал Иван Андреевич, невольно вспомнив оскорбительно жидкие хлопки, встретившие выход Веригиной. Он было опять погрузился в размышления о том спектакле, но жена толкнула его под бок: на сцене стоял Борька.

Мальчик щурился от бьющего в глаза света и не знал, куда девать руки.

«Совсем большой, — удивился Иван Андреевич. — Надо купить ему настоящий костюм». Он почувствовал на себе чей-то взгляд, повернул голову и увидел Анну Захаровну. Она улыбалась. Рядом с ней сидели скрипач Еременко и виолончелист Горелик. Музыканты привстали и тоже кивнули своему дирижеру. Ивану Андреевичу вдруг стало тревожно за сына: оконфузит перед сотрудниками. «Ну какой из него декламатор — читает, словно метроном щелкает, без всякого выражения. И о чем только Соня думала?»

Он повернулся к жене и увидел, что она переглядывается с Анной Захаровной.

Действительно, Борис читал неважно. К счастью, стихи, которые он выбрал, не могли пострадать даже от его декламации — это был отрывок из первой главы «Евгения Онегина»; постепенно Иван Андреевич увлекся и уже с настоящим интересом слушал сына:

…Узрю ли русской Терпсихоры Душой исполненный полет?

Иль взор унылый не найдет Знакомых лиц на сцене скучной, И, устремив на чуждый свет Разочарованный лорнет, Веселья зритель равнодушный, Безмолвно буду я зевать…

Дальше Иван Андреевич уже не слышал. В чем дело? Ну, пусть эти строки забылись, но ведь когда-то же он их знал. Почему же сейчас они так его взволновали?..

— Танец Снежинки. Исполняет тетя Клава! — раздался звонкий голос девочки, ведущей программу.

— Что?.. — Иван Андреевич повернулся всем корпусом к жене: — Что они, с ума сошли? Какая тетя Клава? Труднейшая балетная партия…

Софья Викторовна не ответила. Она сидела, вся подавшись вперед, и ее молчаливое напряжение невольно передалось Ивану Андреевичу.

Прозвучали знакомые шестнадцать тактов, и у скромной рампы маленькой школьной сцены появилось полупрозрачное облако, словно настоящая снежинка опустилась с высоты и присела на холодную землю, замерла, готовая вот-вот взлететь под порывом ветра.

Кончилась пауза, и начал оживать комочек снега—< неуловимо для глаза расцвели гибкие лепестки рук, волнами тумана опоясалась тонкая талия, раскрылся белый бутон — вздрогнул и закачался на розовом стебле, как цветок.

Внезапно Иван Андреевич перестал слышать дребезжащую в рояле струну. Исчезли фанерные кулисы, сцена раздвинулась, появились вековые мохнатые ели, сверкнули в лучах солнца сугробы; издалека по верхушкам деревьев приближался ветер; он угадывался по звону прозрачных льдинок, повисших на зеленых кисточках молодых сосен, по радостному ожиданию Снежинки, боящейся утонуть в мертвых сугробах.

«Эх, скрипки бы сюда!..» — Иван Андреевич машинально повернул за спинкой стула сжатую в кулак руку, плавно качнул кистью, раскрыл пальцы, и… скрипки отозвались. Они вступили в ту единственную долю такта—точно, как это напиозл композитор на девятнадцатом листе партитуры.

Иван Андреевич с трудом оторвал взгляд от танцовщицы. Лунин и Еременко, прислонясь к роялю, играли, самозабвенно закрыв глаза; их смычки шли вверх и вниз, будто невидимо скрепленные друг с другом. Горелик сидел рядом с вихрастым пианистом, склонив большую черноволосую голову к грифу виолончели.

Снежинка насторожилась, качнулась и, не касаясь пола, поплыла навстречу Ветру: руки, плечи, шея танцовщицы, казалось, говорили: «Ну, где же ты так долго? Я не хочу превращаться в ломкий звенящий кусочек льда. Унеси меня обратно к далекому небу!..»

Холодок побежал по спине Ивана Андреевича. Не поворачиваясь к жене, он спросил одними губами:

— Кто это?..

Он узнавал и не мог вспомнить, где он видел худощавое молодое лицо танцовщицы… Не однажды ли во время репетиции с Веригиной? Он тогда зачем-то оглянулся и в темном пустом зале, как в глубине колодца, увидел бледное женское лицо; на нем, словно рябь на воде, появлялись и сменяли друг друга уныние, горечь, надежда…

— Соня, кто это? — повторил он громче.

— Господи, неужели не знаешь — Клава Новикова.

— Новикова?..

Ну конечно, он хорошо знает эту фамилию: она стоит в программках пятым дублером против ролей Снежинки, Одетты, Жизели. Но Иван Андреевич не видел Новиковой в этих ролях ни в одном спектакле. И сейчас же всплыл в памяти услышанный однажды разговор. Директор театра перед заседанием художественного совета тихо и строго говорил балетмейстеру: «…Мало ли что просит. Она молода, пусть потанцует еще годика два в четверках и восьмерках. А потом, откровенно говоря, я не могу представить себе Снежинку без Веригиной».