Читаем Фредерик Рюйш и его дети полностью

Хотя и был он в штатском костюме, но по манере, по лицу или еще по чему-то необъяснимому было понятно, что он тоже работает в органах.

– Алексей Петрович, – представился он.

И имя у него было ментовское. Внимательные жесткие глаза смотрели, казалось, в самую мою суть, высвечивая все мои тайные желания и пороки… наверное, и Марину высвечивая… Жуть! Меня передернуло, и я отвел глаза. – Алексей Петрович, кстати, занимается поисками исчезнувших людей и заинтересовался твоим случаем. У него частное агентство.

– Да, действительно, – подтвердил Алексей Петрович, – вам как писателю будет интересно узнать, что в городе исчезли несколько чинов из ведомства, в котором работает Татьяна Владимировна. Вот на всякий случай моя визитка, – он положил на стол передо мной визитку и улыбнулся, один зуб у него был золотой. Он поднялся и протянул руку. – А дочь Татьяны Владимировны, значит, у вас живет?

– У меня пока.

– А откуда ты знаешь про дочь-то?! – удивился Николай Николаевич, вскинув брови. – Я ведь тебе об этом не говорил.

– Мы тоже работаем, – блеснул он золотым зубом в сторону Николая Николаевича. – Ну, если вам что-нибудь будет известно… – повернул он свой зуб ко мне.

– Так, может быть, я Николаю Николаевичу лучше сообщать буду, да он и ближе, – сказал я, взяв визитку со стола и пряча ее в карман. Не нравился мне этот тип. Очень не нравился.

– Можете, конечно, Николаю Николаевичу… Впрочем, как желаете. Он пожал руку Николаю Николаевичу и вышел из кабинета.

– Да-а… скользкий тип, – глядя на дверь, за которой он скрылся, проговорил Николай Николаевич. – Я ему не доверяю. Раньше работал в органах, да что-то у него случилось там, разное говорят. Вот он и ушел в частное охранно-розыскное агентство.

– Да уж, приятного в этом типе мало, – согласился я. – Такие типы либо прямо в преступники идут, либо в охранные организации.

– Это часто одно и то же, – сказал Николай Николаевич. – Да ты наливай кофе себе – у меня секретарши нет. Или, может, чего покрепче? Я этому не предлагал, – он кивнул на дверь.

– Я, Николай Николаевич, к тебе по моему… в смысле, ну, по этому делу…

Я почему-то смутился, налил себе кофе. Николай Николаевич внимательно посмотрел на меня и развернул конфету.

– Дело здесь не очень понятное… я уж этому не стал говорить, – он вновь кивнул на дверь. – Мы в квартире все осмотрели – никаких следов.

– Что же тут непонятного? – удивился я, допив кофе и ставя чашку на столик.

– А то непонятно, – Николай Николаевич покрутил перед глазами шоколадной конфетой, рассмотрел ее, но есть не стал, а положил рядом с чашечкой на блюдце, – что не похоже это на обыск. Непрофессионально.

– Ну, как это не похоже, я же сам бардак видел, – возразил я.

– Бардак есть, а обыска нет, – сказал он, улыбнувшись.

Я вопросительно смотрел на него, вскинув брови. Николай Николаевич залпом выпил кофе, поставил чашечку на место, так и не притронувшись к конфете. – Слушай, а как у тебя отношения с Мариной?

Мне стало сразу как-то неуютно.

– Какие отношения, что ты имеешь в виду?! – спросил я, но слишком уж поспешно, слишком взволнованно, слишком нервно… Вот черт!

– Да ничего не имею, – спокойно сказал подполковник. – Ей сколько лет-то?

Ну вот, начинается. Сейчас спросит, сколько мне!

– Лет восемнадцать-девятнадцать, – сказал я, беря конфету и разворачивая ее, хотя кофе в чашке уже не осталось.

– Тогда понятно, – вздохнул Николай Николаевич.

Я хотел спросить, что понятно, но удержался. Положение было хуже некуда. Он поднялся, подошел к своему рабочему столу, достал из ящика два листка бумаги, протянул мне и молча уселся на прежнее место. На листах были фотороботы мужчин.

– А этот мне знаком, – сказал я, помахивая листком в воздухе. – Да и этого, похоже, где-то видел…

Николай Николаевич молча глядел на меня то ли с иронией, то ли с издевкой, я не понимал. Но какого фига он так смотрит?!

– Ну точно. У этого кучерявого лицо знакомое, – повторил я в задумчивости. – На Валерия Леонтьева похож… Ну точно, на Валерия Леонтьева.

– Это он и есть, – со своего места подтвердил мою догадку Николай Николаевич.

– Да и у второго лицо знакомое, – сказал я, глядя на другой фоторобот.

– А это Шнур, – сказал все такой же бесстрастный Николай Николаевич.

– Какой шнур?.. Ах да, Шнур!

Я положил Шнура с Леонтьевым на столик.

– И что же это может значить? Певцы теперь людей похищают, мало зарабатывают…

– Не думаю, – лениво сказал он.

– Что же тогда? Не томи, Николай Николаевич. Как это поможет в поисках Марининой матери?

– А никак. Ее искать и не нужно. – Николай Николаевич закинул ногу на ногу.

– В каком смысле? – продолжал не понимать я.

– А в таком, Сергей Игоревич, что Маринину маму никто не выкрадывал. Мы звонили на ее работу, там нам сообщили, что Татьяна Владимировна в данный момент находится в отпуске в городе Коктебеле. В санаторий мы звонить не стали, по-моему, и так все понятно.

– Так что же это значит?

– А ты не догадываешься?

– Нет.

– Это значит, что нас, а точнее говоря, тебя, кто-то хочет ввести в заблуждение. Теперь понятно?

– Ну, я уже догадался кто, – проговорил я. – Но какой смысл?

Перейти на страницу:

Все книги серии Петербург: тайны, мифы, легенды

Фредерик Рюйш и его дети
Фредерик Рюйш и его дети

Фредерик Рюйш – голландский анатом и судебный медик XVII – начала XVIII века, который видел в смерти эстетику и создал уникальную коллекцию, давшую начало знаменитому собранию петербургской Кунсткамеры. Всю свою жизнь доктор Рюйш посвятил экспериментам с мертвой плотью и создал рецепт, позволяющий его анатомическим препаратам и бальзамированным трупам храниться вечно. Просвещенный и любопытный царь Петр Первый не единожды посещал анатомический театр Рюйша в Амстердаме и, вдохновившись, твердо решил собрать собственную коллекцию редкостей в Петербурге, купив у голландца препараты за бешеные деньги и положив немало сил, чтобы выведать секрет его волшебного состава. Историческо-мистический роман Сергея Арно с параллельно развивающимся современным детективно-романтическим сюжетом повествует о профессоре Рюйше, его жутковатых анатомических опытах, о специфических научных интересах Петра Первого и воплощении его странной идеи, изменившей судьбу Петербурга, сделав его городом особенным, городом, какого нет на Земле.

Сергей Игоревич Арно

Историческая проза
Мой Невский
Мой Невский

На Невском проспекте с литературой так или иначе связано множество домов. Немало из литературной жизни Петербурга автор успел пережить, порой участвовал в этой жизни весьма активно, а если с кем и не встретился, то знал и любил заочно, поэтому ему есть о чем рассказать.Вы узнаете из первых уст о жизни главного городского проспекта со времен пятидесятых годов прошлого века до наших дней, повстречаетесь на страницах книги с личностями, составившими цвет российской литературы: Крыловым, Дельвигом, Одоевским, Тютчевым и Гоголем, Пушкиным и Лермонтовым, Набоковым, Гумилевым, Зощенко, Довлатовым, Бродским, Битовым. Жизнь каждого из них была связана с Невским проспектом, а Валерий Попов с упоением рассказывает о литературном портрете города, составленном из лиц его знаменитых обитателей.

Валерий Георгиевич Попов

Культурология
Петербург: неповторимые судьбы
Петербург: неповторимые судьбы

В новой книге Николая Коняева речь идет о событиях хотя и необыкновенных, но очень обычных для людей, которые стали их героями.Император Павел I, бескомпромиссный в своей приверженности закону, и «железный» государь Николай I; ученый и инженер Павел Петрович Мельников, певица Анастасия Вяльцева и герой Русско-японской войны Василий Бискупский, поэт Николай Рубцов, композитор Валерий Гаврилин, исторический романист Валентин Пикуль… – об этих талантливых и энергичных русских людях, деяния которых настолько велики, что уже и не ощущаются как деятельность отдельного человека, рассказывает книга. Очень рано, гораздо раньше многих своих сверстников нашли они свой путь и, не сворачивая, пошли по нему еще при жизни достигнув всенародного признания.Они были совершенно разными, но все они были петербуржцами, и судьбы их в чем-то неуловимо схожи.

Николай Михайлович Коняев

Биографии и Мемуары

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза