Фрау Шрам

- Ой, Оля, ладно-да. - Нана сладко потягивается, облокачивается на перила. В зубах длинный мундштук с сигаретой; все жесты из итальянской киноклассики пятидесятых-шестидесятых. Софи Лорен, Стефания Сандрелли, Моника Витти... Да. Точно. "Затмение" Антониони. Вот откуда она вся.

Нана выбрала себе сильное и ладное тело и теперь холит его безалаберным азербайджанским сном. Сном, который, возможно, продлевает нашу юность. Сном, в котором, наверно, всегда присутствуют Хашим, Марик и я. Разумеется, Хашим первый в этой троице; нет, "троица" - это неверно, надо немедленно перечеркнуть, а вот "трио" - как раз пойдет.

(Не введи во искушение, но дай спокойно отпуск провести.)

Видя, что я сладострастно разглядываю ее снизу, Нана запахивает полы пеньюара, как запахнула бы их Моника Витти или Анни Жирардо из "Рокко и его братья". Мне все равно снизу все очень хорошо видно. И большие белые ноги (к ней загар никогда не пристает), и узенькие розовые трусики...

Да, вот теперь я точно доведу счет смертей до трех; не хватает только половинки, которую я, должно быть, потерял еще в юности.

Ирана далеко - вернее высоко, - а Нана близко, чего я на Ирану глаз положил? (Нырнуло и вынырнуло белое круглое колено).

...Ирана развелась с Хашимом, она теперь одна, она сама по себе, значит ни о какой мести не может быть и речи: Хашим и тут меня опередил, унес с собой супружеское дело, шифр... Выходит, и Ирана для меня теперь тоже в Past Perfect.

- Ножки Италии! - не унимаюсь я и уже представляю себе, как медленно совлекаю с нее пеньюар.

Она в меня спичечным коробком сверху:

- Франции!

Я уклоняюсь, поднимаю коробок и возвращаю ей.

- Пусть будут - Франции! Я не против.

- Дети они и есть дети, - говорит мама, - что я от Рамина хочу.

Пока мы идем к метро "Низами", мама со всеми подробностями рассказывает мне о перипетиях Нанкиной жизни, о ее новом друге, серьезном, с серьезными намерениями, заведующим магазином автозапчастей; кажется, он любит ее, вон даже магазин свой назвал ее именем, а она... у нее еще кто-то есть. А дальше пошло-поехало: она и глупая, и ленивая, и о дне своем завтрашнем не печется. Я не понимаю, зачем она это все мне говорит. Материнская ревность накопилась или просто не с кем поделиться? Кто Нанка ей? Соседка. И что с того, что когда-то у меня было с Нанкой. Но, может, просто она таким образом сублимирует нерастраченные материнские чувства?

На площади у семнадцатиэтажки садимся в автобус; мама предлагает посмотреть антенну сначала в ЦУМе: "Нана говорила, недели две тому назад видела там". Это совсем недалеко. Несколько остановок. Расстояния здесь не московские - "несколько остановок" действительно недалеко.

Подошедший "сто десятый" разукрашен предвыборными плакатами. Больше всех утомляет сетчатку Эльчибей; с этим господином и до глаукомы недалеко. Вот он обещает, а вот срывает личину с низвергнутого президента. Никто уже в городе не сомневается, что именно он - будущий глава государства, и все это не просто так - работа Гейдара; это он из своей Нахичевани всеми рулит, всем заправляет. "А чего вы хотите - бывший кагэбэшник". Выбор упрощен до одной ослепительной улыбки в якобы мудрой седой бороде лидера. У задних дверей троллейбуса кто-то назвал его Кечибеем[1]. Одна половина автобуса смеется, другая негодует. Как можно так - ну никакого уважения. Мы так совсем республику потеряем.

[1]Козел-князь (игра слов) (азерб.).

Смотрю из окна автобуса на улицы, дома, скверы... Словно страницы перелистываю. Много-много страниц, и все не о том. Большой кусок моей жизни кажется мне самому навсегда потерянным, чужим... Не так бы я сейчас шел. Не так и, разумеется, не туда. Но, с другой стороны, я уже восемь лет в Москве и ни одной новой привычки, все из той, прошлой жизни. Вечный квартиросъемщик что с меня возьмешь.

Теперь мама рассказывает мне о комендантском часе, перевороте и войне. Все от всего устали. Всем все надоело. Гейдар, Муталибов, Эльчибей? Да, шут с ним. Пусть будет Эльчибей.

Медленно едет автобус, поджариваясь на солнце. Открытые люки над головой, открытые окна и даже дверь впереди, у водительской кабины, не спасают от духоты.

Меднокожие большеглазые южные женщины обмахиваются платочками и газетами; дышат тяжело; стараются не делать лишних движений и берегут макияж. Они раздражены... Так надо. Восточная женщина (еврейка, армянка, грузинка, - все равно) должна быть немного раздражена, особенно когда ее чуть-чуть задели локтем в транспорте.

Вот заметил странную вещь, если кто-то в автобусе читает газету, то почему-то непременно "Коктейль дайджест" или "Дабл гюн". Проглядеть бы заголовки, все-таки одной транспортной привычкой я в Москве обзавелся влезать глазами в развернутые газеты и раскрытые книги.

"Русская красавица...Ольга!", "Тайны псевдонимов (Ленин как результат детского каприза?)", "Секс-услуги для обеспеченных москвичек"... "Мужчины, которые меня предали (принцесса Стефани)". - Если жизнь такая тяжелая, почему тогда все читают "Коктейль дайджест"?

"Предмет дискуссии женский бюст". А может, потому и читают?