Франц Кафка не желает умирать

Любовь моя, отрада моя, прости, что я оставила тебя хотя бы на минутку. Но самое большее через час я снова буду рядом с тобой. Сестра Анна проявила такую настойчивость, что я в конечном счете согласилась с ее предложением сходить на почту и отправить написанное вчера письмо твоим родителям.

– Подумайте о его близких, которые так ждут от него вестей, – сказала она. – Ну, чего вы ждете? Ступайте!

Сестра Анна права, ты писал своей рукой эти строки, чтобы их прочли.

Прости меня, любовь моя, ноги несут меня на почту, но душа всегда остается рядом с тобой. И если я согласилась с этой нелепой идеей хотя бы ненадолго выпустить из ладони твою руку, то только подумав, что ты и сам с этим согласился. Или, может, ошиблась, посчитав, что ты, чуть моргнув веками, меня одобряешь? Любовь моя, мой король всех королей, разве ты сам не имеешь права на покой?

Уйти меня также попросил Роберт. Письмо надо отправить. Все налаживалось, морфин действовал, твоя боль прошла, горло больше не горело, поэтому я должна была тебя на время оставить.

– Да что вы копаетесь? Почта вот-вот закроется! – накричала на меня Анна, хотя на моей памяти никогда не повышала голос.

О любовь моя, моя боль, может, я тревожусь зря? Ну зачем меня было с тобой разлучать? Этим весенним утром Клостернойбург так прекрасен, залитые солнцем окрестности утопают в безмятежности и покое. Если бы ты не был прикован к постели, терпя муку мученическую, бледный как саван, я бы радостно шагала на почту с твоим письмом в руке. К тому же разве Анна с Робертом не правы? Без вестей от тебя родные наверняка волнуются. Став матерью твоего ребенка, я буду умирать от тревоги при каждом его новом шаге. Даже если он пойдет прямо, умру, и все. Любовь моя, величайшее мое наказание, я каждый день хочу умирать, страшась за нашего будущего сына. Умереть от волнения – самая дорогая моему сердцу воля.

Сегодня я с тоской в душе иду по улочкам Клостернойбурга, но в один прекрасный день мы зашагаем с тобой вдвоем по проспектам Праги. Отправимся к твоим родителям, верю, что они к этому готовы. Твоя мама будет в восторге, а отец окажется не таким уж тираном, каким ты его описываешь, в этом я ни капельки не сомневаюсь. Как знать, может, до этого он выпроваживал всех претенденток только потому, что ждал именно меня. Может, в своей непомерной гордыне и свирепой вспыльчивости всего лишь был моим ангелом-хранителем. И кто вообще может точно сказать, на что способны отцы? Мой, когда я убежала из дома, искал меня по всей Польше.

Когда мы, взявшись за руки, пойдем по Праге, я надену то самое платье, что мы купили в Берлине. У этого портного, как там его? Фридман? Эрлбман? Я уже не знаю – когда теряю голову, все имена путаются у меня в голове.

Письмо, скорей всего, придет завтра после обеда. Не знаю, какая была надобность с такой поспешностью меня с тобой разлучать. Когда надо сообщить что-то срочное, посылают телеграмму. Клостернойбург я ненавижу, как ненавижу Вену и сестру Анну, вставшую между мной и тобой.

Когда-нибудь мы пойдем по чешской столице рука об руку – принцесса Праги и ее принц-консорт. С одного конца города в другой. Этот день уже близок, близок Карлов мост, близка Карлова улица. Мы зашагаем к синагоге, где меня будет ждать твой отец, чтобы отвести в святилище. И под ликующие крики, «mazel tov», «ура», мы швырнем под ноги и вдребезги разобьем стеклянный бокал, этот символ тысячелетних бед, потому что беды рано или поздно всегда заканчиваются – и трагедия библейского Исхода, и твоя болезнь.

Ты как-то сказал мне, что будешь счастлив, если сможешь приподнять мир и переставить на новое место – подлинное, чистое и нерушимое.