Фосс

Губы его искривило постыдное умиление. Ему действительно пришлось прокипятить в котелке с тиной тряпки, из которых он делал припарки на живот немцу. До удара копытом, расцветившим ее в шафран и пурпур, эта часть тела была цвета слоновой кости, очень худая и скрытая ото всех, поэтому каторжнику приходилось постоянно отворачиваться и смотреть вдаль, чтобы не вторгаться слишком глубоко в чужое личное пространство, неприкосновенность которого он вполне осознавал.

Фосс при подобных обстоятельствах чувствовал себя беззащитным и потому презирал все хвори; он презирал физическую силу, он презирал, хотя и втайне, даже то сострадание, которое учуял в помощи Джадда. Вряд ли его собственная сила от телесной слабости уменьшится. А вдруг благодаря состраданию сила Джадда возрастет?

Он неотрывно следил, как каторжник прикладывает ему к животу горячие тряпки, и теперь поблагодарил того за услужливость, все так же глядя из-под полуприкрытых век.

— И особенно за то, что смогли взять командование на себя.

Джадд застыл на месте.

— Ничего я на себя не брал, просто так вышло!

— За это я и воздаю вам должное, — ответил Фосс, еще пристальнее вглядываясь в лицо Джадда.

— Да, я собрал мулов, — признал каторжник, — велел людям натянуть парусину, зарезать животное к ужину. Послал черных поискать воду. Я ведь человек практичный.

— Мулов надо собирать. Людьми надо управлять, хотя сами они этого не понимают.

Каторжник горячо возразил:

— Нет, сэр, с людьми все не так!

Его трясло, будто открылись старые раны.

— Ладно, Джадд, — рассмеялся Фосс. — От подобных терзаний я вас избавлю.

Тот вскоре ушел, но немец продолжал подозревать его в обладании значительной силой, хотя и в пределах человеческих возможностей. Сострадание или милосердие есть добродетели женские и проистекают из чувств, присущи лишь человеку и ограничивают волю.

Итак, немец презирал то, чего особенно желал: содрать китовый ус со стебля лилии и впиться поцелуем в плоть ее уст.

— А-а-а! — закричал он, потеревшись лицом о седельную сумку.

Фосс затих и неподвижно лежал на голом склоне холма. Он думал о женщине, чье согласие делало ее его женой. Безумная похоть покинула и тело, и корявые деревья. В тот час небо расцветало, и видно было далеко. Он лежал, спокойно дыша в единении земли и света. Он лежал, думая о жене, из чьих рук принял бы спасение, стоило ему отречься от пламенной короны ради кольца из скромного золота. Этот вечный вопрос впивался в него холодным железным крюком.

Через несколько дней Фосс поднялся. Воля его была крепка, в отличие от изнуренного тела. Остальным участникам экспедиции также полегчало, и они избавились от лихорадки, Тернер от всего, кроме брюзжанья, а преступный мул — от хромоты. Немец призвал Джадда с Пэлфрименом и объявил о решении выступать на следующее утро.

Все вздохнули с облегчением, потому что бездельничать на заросшем акацией склоне им надоело. С каждым новым путешествием жизнь начинается заново, даже если это путешествие в никуда. Участники экспедиции радостно собирались в дорогу весь день и вечер.

Лишь Дугалд скрючился на корточках в золе у маленького костерка. Старик-абориген как никогда являл собой статую из пепла и обугленного дерева: казалось, только тронь, и его хрупкие ляжки рассыпятся.

— В чем дело, Дугалд? — спросил немец. — Разве ты не рад?

— Черный стар, — проскрипел старик своим самым дряхлым голосом. — Черный слишком стар!

Теперь костяная арфа его тела отзывалась жалобными стонами.

— Черный болеть. Болеть и стар. Хотеть обратно Джилдра! Тут не место для черный умереть.

— Я не дать тебе умереть, Дугалд, — заверил его Фосс.

— Ты дать мистер Фосс умереть! Ты не остановить Дугалд, — ответил черный старик, мрачно глядя на белого человека.

— Как же я дать себе умереть?

— Не сейчас. Не готов. Ты не остановиться, когда готов.

Эта заунывная беседа у костра изрядно повеселила Фосса.

— Старый черт! — рассмеялся он. — Ты еще нас всех похоронишь!

Старик и сам развеселился.

— Не здесь, — смеялся перепачканный золой Дугалд. — Джилдра — хороший место. Пожалуйста! — проговорил он быстро и тихо. — Я уходить Джилдра!

Немец лишь отмахнулся от подобной нелепости и ушел.

Старик продолжал лелеять в себе немощь, на самом деле проистекавшую из плохих предчувствий и страха. Он скрючился у костра, обхватив руками старую пепельную голову. Его терзали враждебные духи незнакомых земель.

Позже, посреди лагеря, постепенно исчезающего в приготовлениях к утреннему отбытию, Фосс заразился унынием старика-аборигена и начал оглядывать почерневшие котлы, загрубевшую от пота кожаную упряжь и самоуверенные записные книжки, в которые он вносил подробности путешествия. И тогда руки его беспомощно опустились. В белом вечернем небе парили пустые коконы-облака, на вид хрупкие и бесплотные, и он с удовольствием забрался бы на них, если бы мог. Поскольку ходить по облакам немец не умел, он продолжал вышагивать по лагерю, и люди бросали свои дела и провожали его глазами точно дети, готовые отвлекаться на что угодно.

Фосс устал и еще не оправился от болезни, поэтому вскоре ушел и сел возле своего костра.