Фосс

Вид у мистера Пэлфримена был не слишком веселый. На самом деле, с птицами иметь дело куда приятнее, чем с людьми, понял мистер Пэлфримен, глядя на сияющие зубы мисс Холлиер. Впрочем, он не прав, сказал себе орнитолог. Некоторые люди не в силах коснуться мертвой птицы. Ему же, напротив, следует научиться преодолевать желание ускользнуть от заботливых рук.

К тому времени уже принесли сладкое: хрупкие корзиночки цвета жженого сахара с пышными шапками безе. Когда крупная, плотная и в то же время задумчивая женщина, которая прислуживала за столом, поставила между ними креманки с айвовым желе, Фосс убедился, что это действительно милое блюдо гранатового цвета, с желтовато-зелеными ромбиками и немного неуклюжей звездой того же цвета – семечком ангелики.

Немец посмотрел через стол на племянницу, которая явно избегала его весь вечер, хотя до этого момента он и не испытывал потребности в ее внимании. Вовсе не намереваясь язвить, он улыбнулся и спросил:

– Если вы не поняли стихотворение на уровне слов, как же вы его истолковали?

Лора Тревельян чуть нахмурилась.

– Вы сами придумали оправдание, которое всегда следует применять к поэзии, – ответила она.

Именно в тот момент увлеченные застольной беседой гости были совершенно глухи к разговору немца и девушки, которые не виделись с пикника у Принглов и теперь сошлись так близко, даже ближе, чем хотелось Лоре.

Однако она улыбнулась в ответ и проговорила:

– Позвольте мне не раскрывать моих секретов.

Фосс задался вопросом, действительно ли она искренна или кокетничает с ним, но, поскольку за обедом он изрядно выпил, ему было все равно. Лицо Лоры пылало в свете свечей то ли из-за возбуждения, то ли из-за чувствительности, на которую она намекала и которую он отчасти презирал, так как не мог раскрыть ее тайну.

Фосс изредка поглядывал на девушку, она же сидела, опустив голову, и знала, что рано или поздно ее настигнет некое откровение, которого она страшилась.

После того как леди по традиции покинули джентльменов, чтобы те спокойно выпили портвейна, и все заскучали, миссис Боннер с улыбкой атаковала мистера Топпа и спросила, не сыграет ли он что-нибудь. Совершенно очевидно, что именно для этого его и пригласили. Поскольку он давно привык, то не был ни удивлен, ни оскорблен, и отправился к фортепьяно с таким облегчением, что чувства хозяев были бы уязвлены, если бы они дали себе труд заметить. Миссис Боннер тем временем создавала скульптурные группы. В этом ей не было равных: выманивать из плоти скрывающийся под ней мрамор. Итак, гости застыли точно приколотые булавками к предметам мебели. Обретя над ними контроль, миссис Боннер стала почти счастлива. От нее ускользали лишь мысль и музыка. И вот она маячила теперь посреди гостиной, и на лице ее читалось подозрение: что-то она упускает. Если бы она могла понять, в чем тут дело, если бы она могла обратить бесконечность в камень, то с довольным видом уселась бы в свое любимое кресло, любуясь расставленными статуями, и положила бы ноги на маленький расшитый бисером табурет.

Мистер Топп играл и играл. Он продолжал бы всю ночь, поскольку имел слабость музицировать для самого себя, но хозяйка насела теперь уже на мисс Холлиер и в конце концов убедила ее сыграть ту вещицу, где нужно перекрещивать руки над клавишами, весьма грациозно, надо сказать.

Потом наступил черед Тома Рэдклифа спеть «Чары любви»[7]. У него был высокий бас. От неподдельного пыла алый мундир лейтенанта раздулся, стекло и фарфор на полках шкафчиков принялись позвякивать. Взгляд Беллы Боннер затуманился.

Дева, мне в лицо смотри,
Твердо, прямо, не юли!
Должен я задать вопрос,
Дай ответ на мой вопрос!
Твердо мне в лицо смотри,
Чу, чертовка, не юли!

Теперь Белла не была ни живой плотью, ни мрамором. Ее окутало облако истовой нежности, и сама она стала этим облаком. Пребывать в состоянии подобного блаженства можно и вечно, однако практичная натура девушки повлекла ее прочь, и она принялась прогуливаться по гравиевым дорожкам вокруг дома, в котором скоро поселится, дома, прямо-таки излучающего достаток и изящность – и Любовь, конечно же, Любовь! Любовь расхаживала по тем же гравиевым дорожкам, источая знакомый аромат макассарового масла или, принимая уже иную из своих форм, воплотившись сразу в семерых малюток. И тут Белла залилась краской, и те, кто не сводил с нее глаз, не преминули это подметить.

Чай еще не принесли, и свет ламп, который в начале вечера лился цельным желтым потоком, наполнился дрожащими розовыми оттенками. Лепестки цветов падали на полированное красное дерево и отражались в нем. Крупные, теряющие идеальную форму розы буквально лопались, распираемые неистовым благоуханием и липкими тычинками. И стало довольно жарко.